«Я слышала, он родственник Рузвельта. Поэтому он и не служит».
«Я слышала, что у него проблемы с сердцем. Ревматизм или что-то вроде. Наверное, к середине года он отбросит копыта».
«Я слышала, он скрывается. Сбежал с призывной комиссии. К понедельнику его уже тут не будет».
– Нет, дорогие мои, ничего подобного, – нашептала как-то Марджори и ее подружкам мисс Тёрнберри, библиотекарь.
Мисс Тёрнберри заполняла заявку на новый сценарий в Театральную гильдию, хоть она и напоминала всем, что библиотека школы Лауэр Мерион вряд ли отправит ее. «Школьный совет сформировал бюджет, как вы знаете. Вот только заказать для вас пьесу, девочки, мы не сможем». При этом она сочувственно улыбалась, ее серые слезящиеся глаза доброжелательно поблескивали. Мисс Тёрнберри не была старой – мама Марджори предполагала, что ей около тридцати двух лет. Но мисс Тёрнберри все так же оставалась «мисс», а не «миссис», и у нее даже не было в качестве оправдания никакой трагичной истории любви в военное время. И она не обручалась, чтобы потом ее жених погиб от пули или торпеды. Она категорично оставалась мисс Тёрнберри, неизменной и нелюбимой, с самого первого дня ее работы в качестве библиотекаря, задолго до войны. То есть нелюбимой в общепринятом смысле – мужчинами. Но ее очень сильно любили серьезные юные девушки, проводившие все свое время в библиотеке или в аудитории, – лелеющие свои взрослые мечты, не гоняющиеся за мальчиками, за влюбленностями и популярностью, хотя бы потому, что они были уверены, что все это придет позже, в свое время. Когда взрослые мечты воплотятся, и уже не будет риска превратиться в очередную мисс Тёрнберри.
Однажды, в 1944 году, когда девочки окружили стол мисс Тёрнберри, Марджори спросила:
– Так в чем же дело? Почему мистер Карсон не в армии?
Драматический кружок – первый драматический кружок под руководством мистера Карсона – вот-вот должен был начаться. Они готовились к прослушиванию для зимней пьесы «Дульси»
[58]. В обычной ситуации Марджори, ученица одиннадцатого класса, не имела возможности заполучить главную роль, изначально исполненную другим ее идолом, Линн Фонтэнн
[59]. Но с новым руководителем, который, по всей видимости, не испытывал слабости к системе раздачи главных ролей только ученикам выпускного класса, у нее шанс был.
– Он единственный выживший сын, – сообщила мисс Тернберри, грустно покачивая опрятной головой с волосами, убранными в строгий пучок: ни начесов на лбу, ни завитков, ни пробора. Волосы были просто забраны назад. Мисс Тёрнберри не носила очков, чему Марджори только радовалась, потому что это было бы слишком уныло и предсказуемо. Но она могла бы добавить немного пудры и губной помады. Во все годы своего пребывания в школе Лауэр Мерион Марджори искала возможность познакомить библиотекаршу, которую она любила, с понятием косметики и молодежной прически. Но такой возможности так и не представилось.
– Единственный выживший сын, – повторила мисс Тёрнберри, подчеркнув значимость сказанного. – Он потерял одного брата в Пёрл-Харборе, другого – в Мидуэй. Его родители написали обращение в призывную комиссию. Вот почему он не служит.
Большие глаза Марджори наполнились слезами. Во время собрания театрального кружка она не могла смотреть на мистера Карсона – молодого, единственного выжившего мистера Карсона – без то и дело наворачивающихся на глаза слез.
Само собой разумеется, она не получила роль Дульси; у нее после печальной истории мисс Тёрнберри просто не было настроя на комедию.
Но это прослушивание у мистера Карсона стало последним, где она не получила главную роль или затмевающую всех роль в эпизоде. Довольно быстро стало понятно, что Марджори Кёнегсберг стала любимицей мистера Карсона, и, несмотря на бурчание учеников выпускного класса в целом, остальные ее ровесники смирились с неизбежным. У учителя всегда должен быть любимчик, и тут ничего поделать было нельзя.
Конечно же, Марджори влюбилась в мистера Карсона. Как и все ее подруги. Они все читали вслух сцены из пьес в уединении своих спален, представляя, что мистер Карсон читает вместе с ними, вот только Марджори чувствовала свое превосходство из-за того, что выбрала «Цезаря и Клеопатру» Шоу вместо самого банального – шекспировской «Ромео и Джульетты».
Но почему-то все эти влюбленности у любой девушки быстро заканчивались; после первых нескольких сумасшедших недель, в течение которых она выдумывала любые оправдания, чтобы бегать к мистеру Карсону после репетиций за советом; в течение которых оценки по тестам неизменно ухудшались, а аппетит падал, она вдруг начинала замечать, что теряет интерес. Это происходило постепенно: без неожиданных душевных мук, расторжений или объяснений. И вот довольно скоро девушка, о которой идет речь, обнаруживала, что ее больше интересуют ее одноклассники: как они есть, несформировавшиеся и прыщавые, и все же излучающие то странное мужское обаяние, которое ставило в тупик – они же пахли, в конце-то концов! – и все же волновало.
Даже Марджори почувствовала, что после нескольких недель тесного общения ее тяга к мистеру Карсону ослабевает. Она не могла определить, что же изменилось; она лишь чувствовала, что больше не испытывала физического трепета, когда он случайно наклонялся слишком близко или небрежно опускал руку ей на плечо, делая сценические ремарки, что уже не было той неистовой, ошеломительной встряски всего ее организма.
Интересно, была ли потеря ее интереса к нему – по крайней мере в романтическом смысле – как-то связана с тем, что она подслушала, как ее родители шептались однажды вечером перед ужином. Это был тот редкий случай, когда Марджори смогла оторваться от своих мечтаний о другой жизни, других родителях, других друзьях и другом городе и в кои-то веки спуститься вовремя.
– Это болезнь. Он педик. Вот почему он не в армии. Они не могут таким типам позволить проходить службу.
– О, Джонатан, ты же не знаешь этого наверняка. Мне кажется, что мистер Карсон вполне нормальный.
– Нет, Паула. – И Марджори услышала, как голос ее отца смягчился одновременно от любви и пренебрежения; он часто относился к маме как к ребенку, и, насколько Марджори понимала, ее мать устраивало такое отношение. – Ты такая простодушная, милая. Он именно такой.
– Ну хорошо, тогда, наверное, нам стоит этому радоваться. Потому что он столько времени проводит с Марджори, забивая ей голову всеми этими мыслями об актерстве. По крайней мере, нам не нужно будет беспокоиться ни о чем другом.
– Ты всегда находишь светлую сторону, да? – рассмеялся отец. Раздался громкий звук поцелуя. Марджори развернулась и, стараясь избегать шумных действий, прокралась по лестнице наверх, чтобы оттуда спуститься уже с топотом.
Так между Марджори и мистером Карсоном установились дружеские отношения преподавателя и ученицы, и это устраивало их обоих. Марджори так и не влюбилась – по-настоящему – в старших классах ни в одного мальчика-ровесника, но все время думала об этом. Может быть, у нее не было какого-то основополагающего женского качества? А может, она просто слишком сильно сосредоточилась на будущем, в отличие от большинства ее знакомых, которые думали наперед не дальше своего выпускного бала? Она знала, что в военное время так легко влюбиться; даже самые невзрачные, самые жалкие девушки могли найти себе солдата, который бы страстно жаждал их писем с отпечатком губной помады и их фотокарточек в задумчивой позе. И иногда у Марджори возникало острое чувство сожаления или чувство, что она что-то упустила, как, например, сейчас, в «Комнате поцелуев», когда она смотрела на содрогающуюся от слез молодую женщину, которая бросилась в объятия рядового с вещевым мешком на плече; когда она слышала сдавленный, пропитанный слезами крик: «О, Даг!» и ничего более. Ничего, кроме трепетного томления, необузданной радости. Переживания и чувства, которых не было у Марджори за пределами сцены.
