И это была чистая правда.
Монотонно покачивая коляску, Гуся почувствовала, что и ее разморило – не ровен час уснет.
Но сопротивляться не было сил, и Гуся блаженно прикрыла глаза.
– Ира, Ирина?
Вздрогнув, она открыла глаза.
– Юра? О господи! Ты? Не ожидала.
– В няньках? – кивнув на коляску, с сарказмом осведомился он.
– Моя! – улыбнувшись, гордо ответила Гуся.
Удивившись, он кисло поморщился.
– А-а-а! Ты переехала? Вас расселили?
– Да. Теперь живем в отдельной – так здорово! Есть недовольные, но лично мне…
Усмехнувшись, он перебил ее:
– Ну а ты, как всегда, всем довольна? Я угадал?
Гуся кивнула:
– А ты как в наших краях?
– Я-то по делу, – буркнул Юрий, похлопав по портфелю. – Рукопись завезти. Кстати, ты не знаешь, где дом сорок восемь корпус два?
Гуся пожала плечами.
– Да кто здесь поймет, сами блуждаем.
Юрий пристально и внимательно разглядывал бывшую жену.
– А ты изменилась.
– Постарела? – усмехнулась Гуся.
Юрий смутился:
– Да все мы, знаешь ли, не молодеем. Да нет, я не об этом.
Переспрашивать Гуся не стала.
– Ну а как… вообще? – осторожно, словно раздумывая, спросил бывший муж.
– Вообще? – Она удивилась вопросу. – А вообще все замечательно! Я счастлива, Юра, и все у меня хорошо. А у тебя? Как у тебя, Юр?
– У меня? – казалось, он удивился вопросу. – И ты еще спрашиваешь? «У меня!» Ты издеваешься? – Лицо его перекосилось – Да как ты могла!
– Я? – растерянно повторила Гуся. – Юра, что я могла?
– Что? – переспросил он. – Дурочкой не прикидывайся, помню, ты это умеешь. Как ты могла, Ира! Как могла оставить меня с ней! С ними? Да, да, с ними двумя! Как ты могла вот так взять и уйти!
– Я? – пробормотала обалдевшая Гуся. – Как я могла? – Покачав головой, она рассмеялась и повторила: – Я! Ой, Юр! Ну ты, ей-богу, даешь! – И, отсмеявшись, спросила: – А твой роман? Он вышел?
Лицо бывшего мужа болезненно скривилось.
– Роман? – со злостью переспросил он. – Радуйся, его так и не взяли.
В коляске захныкала дочка, и Гуся встревоженно заглянула внутрь.
Да, просыпается. Теперь уже точно не уложить. Гуся глянула на часы и вздохнула: пора! Время кормления, а Машка та еще обжора, попробуй не дай вовремя! Коротко глянув на бывшего мужа, она поспешила попрощаться:
– Юра, мы пойдем, не обижайся. У нас режим и все по часам. Она у меня, – Гуся расплылась в счастливой улыбке, – ждать ни минуты не будет, точно устроит скандал.
Не переставая качать коляску, сосредоточенная и серьезная, небрежно кивнув бывшему мужу, Гуся заторопилась в сторону дома.
Она уходила все дальше, отдалялась от него и вот уже почти скрылась – тонкая, все еще изящная, несмотря на полнивший ее, немодный, громоздкий, какой-то старушечий плащ. За поворотом уже не видно было светлой, в незабудках косынки и неуклюжей, грязно-розовой, с белой поперечной полосой коляски, а Юрий еще долго, удивленно и растерянно, не замечая, как дрожат руки и губы, смотрел ей вслед.
Но Гуся не обернулась.
Любит – не любит
Тогда Юля почти дошла до маразма – заливаясь слезами, обрывала лепестки огромной садовой ромашки, растущей на даче, и, как в бреду, шептала сухими, обветренными и искусанными губами:
– Любит, не любит… К сердцу прижмет, к черту пошлет…
Всегда выходило по-разному: и любил, и не любил, и прижимал к сердцу, и посылал к черту. Да и зачем портить цветок, когда все и так понятно – послал. К черту, к дьяволу, к такой-то матери, на верную смерть.
Она и не надеялась, что выживет. Даже не так: ей жить не хотелось. Жизнь без Пети? Зачем, для чего? Нет, это не жизнь. Не жизнь, а вечная мука. Зачем мучиться? Если нет смысла, цели, планов и замыслов, тогда это просто тупое и безнравственное существование. Зачем вставать, идти в ванную, пить чай, есть осточертевшую яичницу, надевать платье и туфли, идти на работу, возвращаться с работы, съедать котлету с пюре, снова пить чай, чистить зубы и ложиться в кровать? Зачем, для чего?
С Петей была расписана вся жизнь, от и до. Он обожал строить далеко идущие планы: все четко, по пунктам, детально и основательно. «Педант», – смеялась Юля. Кто-кто, а она уж точно не была педантом.
– Итак, свадьба весной, – бубнил он. – Как только все расцветет и зазеленеет, первые липкие листики, набухшие почки сирени, прохладные вечера. Ты же любишь весну, Юлька?
Она любила. Тогда она любила все – май, июнь, июль, август. И дальше по списку. Все любила и всех. Потому, что любила его, Петю.
Весна и его и ее любимое время года. Даже в этой мелочи они совпали. Они во всем совпали, во всем. Когда это в очередной раз выяснялось, Юля ахала и всплескивала руками:
– Нет, так не бывает! Петька, мне даже страшно!
А он смеялся:
– Ничего особенного, просто мы предназначены друг для друга. Бог не одну пару лаптей содрал, пока нас собрал!
А вообще Петр всегда рассуждал обстоятельно, находя аргументы. В отличие от Юли он всегда находил аргументы. У него, технаря, на все были ответы. Как в конструкторе, где все идеально входит в нужные пазы, или как в пазле. Но пазлов в те времена еще не было.
А Юля продолжала восхищаться:
– Нет, Петька! И это? Нет, ты только подумай!
Он снисходительно посмеивался. По-взрослому, подчеркивая, что она наивная, неискушенная, маленькая девочка. А он, разумеется, взрослый мужчина.
Эта была немножко игра, в которую оба играли с большим удовольствием. Иногда Юля думала: «А он вообще понимает, какая я на самом деле? Он понимает, что я сильная, смелая, даже отчаянная? Он ведь умный». Но Петру нравилось ее опекать, оберегать, защищать. Нравилось быть мужчиной. «Ну и ладно, не будем его разочаровывать, – хихикала она с подругой Лелькой. – Сила наша в нашей слабости». «Ой, только без этих пошлостей!» – притворно стонала Лелька.
Да, им нравилось одно и то же: фильмы, книги, спектакли. Оба любили зеленый цвет. Зеленый и желтый. Оба выбирали не море и жаркое южное солнце, а тихую подмосковную речку с темными, загадочными заводями и страшноватыми водоворотами, холодную воду, от которой немного сводило ноги, крутой бережок с вытертой желтоватой травой, темный, вязкий речной песок, так отличающийся от морского. Раскидистую ольху, щедро дававшую тень, унылую, грустно склонившуюся иву, и правда плакучую! Им нравился почти неслышный, убаюкивающий шепот листвы, божья коровка, смешно щекочущая руку, зудящее жужжание прозрачнокрылых и пучеглазых стрекоз, порхающие коричневые шоколадницы и салатовые лимонницы, бесцеремонно приседающие на розовые соцветия иван-чая. И пение птиц – недовольный, как будто рассерженный, треск бекаса, нежный свист чечевицы, неравномерный пересвист дрозда, ворчащее уханье филина, попискивание горихвостки, цвиканье ласточек, нежные, чуть дрожащие жалобные вздохи славки, а уж про ночные переливы невзрачного соловья и нечего говорить – они слушали его, и сердце падало от восторга.
