Он был совершенно неадекватен. Мой муж налил ему хорошую дозу виски.
— Выпей, — сказал он, — это помогает.
— Я не пью, — сказал Лазька, — я теперь нюхаю.
Мы не поняли.
Он достал из кармана трубочку, пластиковый пакетик и высыпал из него на стол тонкую струйку белого порошка. Потом он нагнулся и, зажав сначала одну ноздрю, потом другую, лихо втянул его, при помощи трубочки, в нос.
Мы остолбенели.
— Она усадила его на кокаин, — сказал муж.
— Подсадила, — автоматически поправила я.
— Его надо спасать, — сказал он, — потом будет поздно.
— Уже поздно, — отозвался Лазька, — я не могу без неё жить.
— Ты идиот, — взвыла я, — посмотри на себя со стороны! Какой пошлый сюжет! У неё даже имя пошлое — Нонна! Это какой-то путанский псевдоним, а не имя, — бушевала я.
— Ну ладно… — сказал Лазька обречённо, — если мы сейчас начнём про имена….
Я заткнулась. Я как-то совсем забыла про его больное место.
А он заплакал. Я никогда не видела его плачущим. Я вообще не выношу плачущих людей. Мне почему-то становится стыдно. Но тут мне стыдно не стало, а стало его так жалко, что я сама чуть не заплакала.
— Ну всё, — сказала я, — я вас тут оставляю, двух придурков (мужу досталось заодно), а сама пошла спать.
Спать я, конечно, не могла, а муж провозился с ним до самого утра.
— Ему совсем плохо, — сказал он, забравшись на рассвете в постель, — но я его угномил (имелось в виду — угомонил).
— Ты мой смысловой дислексик, — сказала я и, устроившись как всегда у него под мышкой, провалилась наконец в сон.
Лазька проспал двенадцать часов кряду, не знаю уж сколько он не спал до этого, благо был выходной. Когда он наконец вынырнул из своего небытия, я сварила ему крепчайший кофе и потребовала отчёта.
Выяснилось, что кокаин он попробовал вчера впервые. Она-то им, похоже, баловалась регулярно. А он рылся в её вещах, пытаясь найти хоть какой-то след, и наткнулся на порошок. Теперь у него дико болело плечо. Муж сказал, что это «отходяк», имея в виду «отходняк». Мы дали ему болеутоляющего и потребовали рассказа «обо всём».
— А нечего рассказывать, — вяло отозвался он, — взяла и исчезла. Я же днём на работе, прихожу вечером, а её след простыл.
— Этому что-нибудь предшествовало? — вопрошала я.
Он пожал плечами.
— Не знаю… Вроде нет… Вечера она обычно проводила со мной. Мы часто выходили. Она любила бывать в «шикарных местах». А что она делала днём, я не знаю… Я же на работе, — глупо повторил он.
— Из дома что-нибудь пропало?
— Ну что ты! — возмутился он. — Она не воровка! А потом, у меня и нет ничего особенного. Деньги я все на неё трачу.
— Понятно! — сказала я. — А где ты её вообще взял? Что-то я в твоём окружении таких не припоминаю.
— Ну… это не важно… — неопределённо протянул он.
— Очень важно, — настаивала я, — так, по крайней мере, можно предположить, где её искать, если ты, конечно, собираешься её искать.
Искать он не собирался.
— Это бесполезно, — сказал он, обречённо. Он собирался ждать. — Я думаю, она вернётся, — сказал он.
— Это почему же ты так думаешь?
— Она оставила свой паспорт.
— Может, забыла в впопыхах?
— Может, — согласился он, — но без него же никуда….
— А паспорт-то у неё какой? — поинтересовалась я.
— Российский, с просроченной визой.
— Я так и знала, — сказала я. — И нашёл ты её, наверняка, на улице, — предположила я самое худшее. (Святая наивность)
— Нет, не на улице, — тихо сказал он, — и через месяц мы должны пожениться… если она вернётся.
Это была его последняя надежда. Что им воспользуются, хотя бы в этом качестве.
Я пыталась что-то вякнуть насчёт «коровы» и «молока», но он сказал с усмешкой:
— То аглицкая поговорка, а то русская натура… — дура!
— Я дура?!
— Натура-дура.
— На свадьбу можешь не приглашать, — сказала я.
— А я и не приглашаю.
Я поняла безнадёжность какого-либо вмешательства.
Напившись кофе и поклявшись нам с мужем не притрагиваться больше к кокаину, он заторопился домой. В ответ на наше предложение провести с нами week-end, вместо того, чтобы страдать в одиночестве, он посмотрел на нас как на бестолковых детей и сказал с возмущением:
— А если она вернётся! А меня нет дома?!
Как будто, она должна была вернуться, по крайней мере, с передовой.
Он звонил нам каждый вечер в течение недели, сообщая последние сводки, которые, впрочем, звучали вполне однообразно. В тот вечер, когда он не позвонил, я поняла, что она вернулась.
Потом он всё-таки объявился, чтобы поделиться своим счастьем.
— Ну и где же она была всё это время? — спросила я не без ехидства.
— Ухаживала за больной подругой! — объяснил он мне, как объясняют дебильным детям.
— Ну да! Как же я забыла, тут как раз по телеку показывали, как Мать Тереза передавала ей свои полномочия перед смертью.
— Ты просто ревнуешь, — сказал он.
— Конечно, ревную, — подтвердила я. — И не хочу терять свою любимую подругу.
— А я и не собираюсь теряться, мы теперь будем дружить семьями, — с пионерским энтузиазмом заверил он.
— Пошёл ты… — сказала я и повесила трубку.
Он перезвонил на следующий день.
— Зато я знаю теперь, что такое любовь! — сказал он вместо «здрасьте», не подозревая, как это звучит в устах сорокалетнего отморозка.
— Поделись, — попросила я.
— Это божественное шествие бессмертного среди смертных! — сказал он, на полном серьёзе.
— Я могу поставить тебе диагноз, — сказала я.
— Я слушаю.
— Фиксация на травме отнятия от груди.
— Ладно, — сказал он примирительно, — ваше, драматологов, дело комментировать чувства, а не проживать их. Но я всё-таки приглашаю тебя на свадьбу! Будешь моим свидетелем.
— ……?
— Ну, пожалуйста! — заныл он. — Ну можешь ты сделать это для меня! Ну ради нашей дружбы! Это будет самый важный день в моей жизни! А она обязательно хочет свадьбу. В церкви. А потом в «Максиме».
— Ты что!? Рехнулся?! — заорала я. — В какой церкви!? Ты же еврей!
— Ну и что, — сказал он просто. — Христос тоже был из евреев.
— И ты знаешь, чем это кончилось?!
