– Все, пидор! – Буза совсем озверел.
Художник дрался нередко, и чаще побеждал – не от силы и умения, а от бешеной злости. Но столь унизительно и жестоко его еще не били. Сознание начало уплывать.
– Кусается, бля! – Буза подпрыгнул, хотел приземлиться ногами на спину, но поскользнулся.
Художник поднял залитые кровью глаза, встретился с Бузой взором и понял одно – тот хочет его убить.
– Козел, – упрямо прошептал Художник…
– Буза, да хватит с этой мелкоты, – крикнул кто-то из пацанов.
Шобла теряла задор, понимая, куда идет дело.
– Бздите, да? – крикнул Буза.
В руке Бузы возникла тяжелая железяка типа лома.
Тут и послышалось задорное:
– Брысь, шкеты!
– Греби отсюда, мужик, – бросил Буза. Он был как не в себе. Ему хотелось использовать металлическую железяку. И он не думал, что будет дальше.
Художник перевел дыхание и прислонился к старой резиновой шине, которую ему недавно с кряканьем опустили на спину.
На берег пруда вышел невысокий, в кургузом пиджачке, небритый, с алкашным оттенком лица мужчина. Руки его были обильно татуированы. Глаза смеялись.
– Я кому сказал! Брысь! – прикрикнул он.
Шесть подростков. Да еще у одного металлический прут, у другого нож, у третьего бритва – это опасно даже для самого крепкого мужчины. Они начали окружать незнакомца.
– Бунт молокососов? – рассмеялся мужчина. И вдруг с быстротой кобры рванулся вперед, сграбастал первого попавшегося пацана, захватом зажал шею. Со щелчком вылетело лезвие ножа. – Его первого режу. А потом – как придется!
Пацаны застыли.
– Психованный. – Буза взвесил в руке прут.
– Ты вторым будешь, – пообещал мужчина.
Буза невольно отступил, что не укрылось от глаз его шестерок. Шобла колебалась. Шобла была испугана. А испуг шоблы легко перерастает в панику.
– Дядя, не надо! – истошно заорал заложник, когда лезвие надавило на шею.
Буза отбросил прут.
– Брысь отсюда, щенки! – Мужчина отшвырнул от себя пацана, наддав ему пенделя, и подался вперед, взмахнув лезвием.
Тут и послышалось долгожданное:
– Атас!
И шобла рассыпалась в стороны.
Художник так и сидел, прислонившись к шине. И всхлипывал. Из носа и раны на голове текла кровь.
Неожиданный спаситель нагнулся над ним, взял за подбородок, посмотрел в глаза.
– Это ты дуролому тому нос раскровянил?
– Я, – кивнул Художник.
– Хвалю, волчонок. – Мужчина поднял с земли папку для рисунков, отряхнул от комьев земли, взял порванный рисунок. – Знатно сделано.
Он разгладил бумагу и положил в папку. Быстро осмотрел жертву:
– Цел вроде. Вытирай сопли и пошли. Где живешь?
– За Фабричной. С матерью.
– Вот она обрадуется, – усмехнулся он.
– Ей все равно. Двенадцать часов. Она уже пьяная.
– Ну тогда давай ко мне…
Мужчина жил в Курееве – окраинном трущобном районе, состоящем сплошь из дощатых домишек – в большинстве самостроя. Здесь жило самое отпетое ворье города Дедова. Приезжали сюда гости из Ахтумска и даже из Москвы по каким-то блатным делам. Мораль у местных была простая: зону не топтал – ты не человек.
– Чаю? – спросил мужчина, когда они зашли в деревянный, с трехоконным фасадом дом.
– Если вас не затруднит, – вежливо произнес мальчишка.
Мужчина заварил чай в алюминиевой кружке, вытащил блюдце с вареньем. Себе налил стопку водки, махом опрокинул ее, закусил грибочком:
– Хороша, отрава!
Художник размешал в кружке варенье, отхлебнул сладкого чая.
– Ну как? – спросил мужчина.
– Тошнит немного.
– Настучали по голове. Это бывает. Чай пей. Жидкости надо побольше.
Художник огляделся. Его поразила стерильная чистота в комнате. В углу стояла никелированная металлическая кровать, на стене висел ковер с оленями. Деревенский колорит.
– Как тебя зовут? – спросил хозяин дома.
– Андрей.
– А я – Анатолий. Фамилия Зименко. Люди Зимой кличут… Хорошо рисуешь. – Он открыл папку, полюбовался на рисунок церкви.
– Выбросите, – произнес сдавленно Художник.
– Почему? Не хочешь напоминаний?
– Не хочу! – Художник отодвинул от себя блюдце с вареньем и хотел подняться со стула.
Зима мягко, но настойчиво усадил его обратно со словами:
– Ты, пацан, должен в рамку повесить этот рисунок. Чтобы он всегда напоминал, что «хомо хомини люпус эст».
– Что? – удивился Художник и посмотрел в смеющиеся глаза Зимы.
– В переводе с языка древних римлян означает сие, что человек человеку волк – это была единственная фраза, которую Зима знал по-латыни. – Не согласен?
– Не знаю, – пожал плечами Художник.
– Знаешь, эти молокососы тебя бы убили. Им надо было убить. – У Зимы хищно раздулись ноздри. – Они щенки. А им хочется стать волками… Да, Андрюха, человек человеку волк. Чтобы выжить, нужно быть самым свирепым волком.
– Я не знаю. – Художник поморщился от боли в ребрах.
– Правильно. Ты пока вообще ничего не знаешь. Вот я тебе и объясняю.
– Зачем?
– Потому что я тебе жизнь спас. И теперь ты принадлежишь мне, со всеми потрохами… Да шучу. – Зима сказал таким тоном, каким не шутят. – Ладно. – Он опять улыбнулся, и Художник поймал себя на мысли, что этот человек ему нравится. – Приходи, как скучно станет, волчонок…
Художнику не хотелось снова приходить сюда. Зима и притягивал, и пугал его. Но через три дня ноги сами принесли его в Куреево. И снова они пили чай с вареньем. Снова Художник услышал пространную лекцию о волках, стаях, травоядных, которые составляют большую часть человечества и созданы для того, чтобы волки на них охотились.
Дальше в судьбе Художника все складывалось, как и у тысяч таких же неустроенных пацанов. Зима таскал его с собой, притом не только в Дедове, но и в областной центр Ахтумск. В папиросном дыму, под слова фени и звон наполненных водкой стаканов мальчишка быстро научился понимать различия между гоп-стопниками и домушниками, узнал, чем отличается форточник от майданщика и какие нравы царят за колючкой. Немало наслышался он о самом болезненном для блатных текущем моменте – о новых то ли фраерах, то ли бандитах, которых прозвали «комсомольцами». Они жестоко, с жадным нахрапом, не боясь ни чужой, ни своей крови, часто не думая о последствиях, атаковали растущие как на дрожжах кооперативы. Тогда только начинало входить в обиход понятие «рэкет».
