Наконец, 8 - 10 дней спустя весь обширный и прекрасный город был превращен в пепел»
[1007].
Погибли дворцы и храмы (из 329 церквей - 122), здание Московского университета, европейски знаменитая библиотека графа Д. П. Бутурлина в Лефортове, богатейшая художественная галерея графа А. Г. Орлова в Донском монастыре, масса исторических документов (в том числе бесценный оригинал «Слова о полку Игореве»).
Но, тяжело ударив по экономике, финансам и культуре России, московский пожар с политической и военной точки зрения изменил положение Наполеона, превратив его из выигрышного в проигрышное. Вместо уютных квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище, а тем временем вокруг Москвы разгоралось пламя народной войны, росло «остервенение народа» против захватчиков. Великий Байрон писал, обращаясь к Наполеону:
Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце... Но, увы!
То солнце твоего заката.
Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, как это признавала тогда вся Европа
[1008], Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско. Поэтому он и досадовал на острове Святой Елены в беседах с приближенными: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна»
[1009].
Такие авторитеты, как английский фельдмаршал герцог А. Веллингтон и русский партизан Денис Давыдов, считали, что Наполеон мог избежать катастрофы, если бы ушел из Москвы хотя бы двумя, а еще лучше тремя - четырьмя неделями раньше, как только начался московский пожар. Тогда, с одной стороны, Кутузов не успел бы приготовиться к контрнаступлению, а с другой - холода не успели бы настигнуть французов раньше Смоленска или даже Березины
[1010].
Если бы ушел... В том-то и дело, что, заняв Москву, Наполеон по крайней мере в первые три недели не мог уйти: он ждал от Александра I согласия на мир, трижды великодушно предложенный царю из Москвы (поочередно через двух москвичей - генерала И. А. Тутолмина и отставного капитана гвардии И. А. Яковлева
[1011], а также лично знакомого с царем бывшего посла Франции в Петербурге графа А. - Ж. - Б. Лористона).
Александр I ни на одно из этих предложений (как и ранее на присланное ему из Смоленска через генерала П. А. Тучкова) не ответил. Надо отдать ему должное. Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для царя едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Общепринятая у нас пушкинская характеристика Александра («в двенадцатом году дрожал») требует уточнения: может быть, и «дрожал», но превозмог дрожь и сполна проявил необходимую в его положении твердость. Не поддался он и давлению, которое оказывали на него соратники и даже родственники, панически возжелавшие мира с Наполеоном. Их возглавлял великий князь Константин Павлович и поддерживала мать - императрица Мария Федоровна. Мать и брат толкали царя к миру по-семейному неотвязно. О том же просили его чуть не на коленях трое самых влиятельных в его окружении сановников: всемогущий уже тогда А. А. Аракчеев, канцлер империи Н. П. Румянцев и министр полиции А. Д. Балашов. Царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия стояли за мир. Наполеон знал об этом и ждал в Москве, что со дня на день Александр вступит с ним в переговоры. Царь, однако, был непримирим. «Я отращу себе бороду вот до сих пор, - говорил он в сентябре 1812 г. своему флигель - адъютанту А. Ф. Мишо, указывая себе на грудь, - и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества»
[1012]. В разговоре с Ж. де Местром Александр выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном
[1013]. Такую твердость самодержца после сдачи Москвы, когда все его окружение, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны и великой княжны Екатерины Павловны, в панике требовало мира, А. К. Дживелегов не без основания назвал «подвигом, почти сверхъестественным»
[1014]. Впрочем, на этот подвиг толкнули царя две вполне естественные причины - осознание неприемлемости континентальной блокады для России и личная ненависть к Наполеону.
Если бы Александр I согласился на мир с Наполеоном, занявшим Москву, то, по резонному заключению К. Клаузевица, «поход 1812 г. стал бы для Наполеона наряду с походами, которые заканчивались Аустерлицем, Фридландом и Ваграмом»
[1015]. Наполеон хорошо это понимал. Именно поэтому он так долго (36 дней) оставался в Москве.
В ожидании ответа из Петербурга на свои «великодушные» предложения Наполеон в Москве развернул, по обыкновению, кипучую деятельность. Главное, он навел в многострадальном городе порядок. В первый же день последовал его приказ - запретить разграбление города!
[1016] Тогда же было напечатано в два столбца - по-французски и по-русски - и расклеено по городу «Объявление московским обывателям» за подписью Л. А. Бертье. Русский текст его гласил: «Спокойные жители города Москвы должны быть без никакого сомнения о сохранении их имущества и о собственных их особах»
[1017]. Но, когда вспыхнул пожар, солдаты предались грабежу под предлогом «спасения имущества из огня», который трудно было оспорить, а тем более подтвердить. Едва пожар начал стихать, Наполеон распоряжениями от 7, 8 и 9 сентября строжайше повелел прекратить грабежи и наказать виновных
[1018], однако грабежи обрели уже почти такую же стихийную силу, как и пожар. Грабили, надо признать, больше не французские части. «Французы уж, бывало, не обидят даром, - вспоминали москвичи. - А от их союзников упаси боже! Мы их так и прозвали: “беспардонное войско”»
[1019].
