«Неужели я не понравился Вам? Мне кажется, я был вправе ждать обратного. Разве я ошибался? Ваш интерес ко мне слабеет по мере того, как растет мой. Вы лишили меня покоя. Прошу Вас, уделите намного радости моему сердцу, готовому Вас обожать. Неужели так трудно дать мне ответ? Вы должны мне уже два... Н».
Можно себе представить смятение императора, когда Дюрок предстал перед ним, что называется, несолоно хлебавши - без ответа Валевской и на второе письмо. Наполеон, уже больно задетый за живое и как вожделенный «спаситель» Польши, и просто как мужчина, отправил Валевской третье письмо, умоляя ее теперь не только как женщину, но и как патриотку: «О, придите! Придите! Все Ваши желания будут исполнены. Ваша родина будет мне дороже, когда Вы сжалитесь над моим сердцем. Н». На этот раз Мария согласилась приехать вместе с Дюроком в апартаменты к Наполеону, но там, наедине с императором, она, как ей показалось тогда, не ощутила ничего, кроме стыда за свой грех перед мужем и страха. Он пытался успокоить ее, признавался ей в любви, но как только у него вырвались слова «твой старый муж», она вскрикнула и с рыданиями бросилась к двери. Наполеон остановил ее, бережно (но властно!) усадил в кресло. Вновь и вновь он порывался утешить ее, восхищаясь ею, - она только плакала. Тогда он отпустил ее: подвел к закрытой двери и, «грозя не открыть, заставил ее поклясться, что она придет завтра»
[340].
Назавтра утром Мария получила четвертое письмо от Наполеона, преисполненное любви. «Мария, нежная моя Мария, - писал император. - Моя первая мысль - о Вас, мое первое желание - видеть Вас снова. Вы еще придете, правда? Ведь Вы обещали мне это. Если нет, орел сам полетит к Вам. Друг мой (М. Дюрок. - Н. Т.) говорил, что я увижу Вас сегодня за обедом. Благоволите принять этот букет. Пусть он поможет нам тайно общаться даже на глазах у толпы. Когда я прижму руку к сердцу, знайте, что оно все занято Вами, и в ответ мне Вы коснетесь этого букета. Любите меня, моя милая Мари, и пусть Ваша рука никогда не оставляет букета. Н».
«Букет», приложенный к письму, оказался изумительной по красоте брошью с бриллиантами. Валевская наотрез отказалась принять ее, но на обед в королевский дворец прибыла вместе с мужем (который не подозревал ее ни в каком прелюбодеянии) и без броши. Наполеон, увидев Марию, так посмотрел на нее, что ей показалось, будто глаза его мечут молнии. Когда он встал и направился к ней, она скорее непроизвольно, чем сознательно, приложила руку к тому месту, где должна была красоваться брошь. Лицо Наполеона сразу смягчилось, пламя гнева в его глазах погасло.
Вечером того же дня Валевская вновь приезжает к Наполеону и на этот раз остается с ним до утра. Возможно, как предполагает Ф. Массон, она «отдалась Наполеону или, вернее, позволила взять себя» не из каких-либо чувств (любви ли, поклонения и пр.) к нему лично, а в самоотверженной надежде на возрождение Польши
[341]. Ведь она, как и все поляки, испытывала «патриотический восторг» при одной мысли о Наполеоне и тем более при виде его. Мария знала: где бы император ни появлялся, его встречали ликующие толпы с возгласами: «Да здравствует Наполеон Великий! Да здравствует Спаситель Отчизны!»
[342] Впрочем, бесспорно лишь одно: «превращение мифического героя во влюбленного мужчину, домогающегося любовного свидания»
[343], должно было стать для Валевской головокружительной неожиданностью. Такое превращение потрясло Валевскую, но и вызвало в ней ответное чувство. Она увидела в непобедимом герое столь же неотразимого мужчину: «Бог войны» стал для нее «Богом любви». Все следующие дни до отъезда Наполеона из Варшавы в армию (26 января) она встречалась с ним уже как возлюбленная и любящая.
Январские встречи 1807 г. для Наполеона и Марии Валевской были только началом их любви. Пока он был на фронте, они обменивались любовными письмами (он писал ей даже с поля битвы при Эйлау), а в середине апреля Наполеон вызвал ее к себе в замок Финкенштейн. Здесь их роман обрел, по определению М. Брандыса, «черты супружеской респектабельности», тем более что свои отношения с мужем Валевская в то время фактически (пока еще не формально) уже порвала. Подробно вспоминал об этом Констан Вери - личный камердинер и «неотступная тень» императора: «Наполеон, по-видимому, высоко ценил прелести этой ангельской женщины, чей добрый и готовый к самопожертвованию характер произвел на меня глубокое впечатление. Когда они обедали вместе, а их обслуживал только я один, мне предоставлялась возможность получать удовольствие от их разговора, который всегда со стороны императора принимал дружеский, веселый, оживленный характер, а со стороны госпожи Валевской их беседа окрашивалась нежностью, страстностью и несколько загадочной грустью <...>. Очарование ее натуры заметно пленило императора, который с каждым днем все больше становился ее рабом»
[344].
В начале мая 1807 г., после трех недель «супружески респектабельной» связи Наполеон и Мария вынуждены были расстаться: он уехал на фронт завоевывать мир с Россией, она - домой, терпеть нелюбимого мужа. Перед отъездом из Финкенштейна Мария заказала для Наполеона и подарила ему на прощанье золотое кольцо с надписью: «Если разлюбишь меня, не забудь, что я тебя люблю»
[345].
Тем временем какие-то слухи о польском романе Наполеона дошли в Париж до Жозефины, и она написала императору ревнивое письмо о своих подозрениях. Наполеон 10 мая 1807 г., спустя всего лишь несколько дней после разлуки с Валевской, ответил Жозефине не без лукавства: «Я получил твое письмо. Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о дамах, которые со мной в переписке. Я люблю только мою маленькую Жозефину, милую, надутую и капризную, которая даже ссориться умеет с изяществом, присущим всему, что она делает, а потому всегда мила, кроме тех минут, когда она ревнует. Вот тогда она становится сущей ведьмой!.. Однако вернемся к нашим дамам. Если бы я мог заинтересоваться какой-либо из них, то, уверяю тебя, только при условии, что она была бы прелестна, как розовый бутон. Разве дамы, о которых ты говоришь, принадлежат к этой категории?»
[346]
«Лицемер! - так комментировала это письмо Наполеона Гертруда Кирхейзен. - Но ведь этим “розовым бутоном” он делал половинное признание, скрытый намек на свою юную подругу, которая украшала собою его пребывание в Финкенштейне»
[347]. «Как нелегко быть биографом!» - восклицал по этому поводу Мариан Брандыс
[348].
