Петька буркнул:
– Что-то ты, Василий, нынче разболтался как бессмертный!
Он просунул руку в планшет и достал крошечную карточку. На ней рядком сидела его прошлая жизнь – нарядная Женька в белом платье с Нилой и Вовочкой, а по бокам, подальше друг от друга – две непримиримые и заклятые бабушки – Фира и Елена. Это было единственное фото, на котором они были вместе. Петька настоял – хотел память детям. Он погладил заскорузлым большим пальцем Женькино лицо и прикрыл глаза. Внезапно успокоился и просто ждал.
С чьей стороны прилетел снаряд, никто так и не увидел. Но попал он точно в двигатель. Взрыв был такой силы, что кроме пары покореженных кусков от крыльев не осталось ничего. И тем более никого.
Мельницкая, 8
В квартиру № 12 по Мельницкой улице, 8 бесцеремонно стучали. Заспанная Женька накинула халат и пошла открывать.
– Да кто там такой нетерпеливый? – буркнула она.
На пороге стоял румынский патрульный с какими-то бумагами и еще два румына в военной форме сзади.
– Вот ваш адрес, – патрульный деловито, не обращая внимания на Женьку, протянул листок офицеру за спиной. – Ваши две комнаты. Обживайтесь.
Потом брезгливо посмотрел на взлохмаченную Женьку: – Собирайте личные вещи, обеспечьте офицерам комфорт и покой.
– Что происходит?
– Уплотнение – вам одна комната.
В квартиру первым зашел денщик, за ним офицер, – прямо в сапогах в большую комнату. Из дальней спальни выбежала босая Нилочка.
– Здравствуйте, – удивленно уставилась она на гостей.
– Буна димената, – поздоровался денщик и с интересом стал рассматривать Нилу.
Женя вспыхнула:
– Марш в комнату! Одеться немедленно и ко мне!
Она закрыла собой Нилу и, глядя прямо в глаза, обратилась к денщику:
– Не смей смотреть на мою девочку!
Денщик, не понимая, насмешливо отмахнулся и открыл шкаф.
Пунцовая Женька бросилась вынимать свои вещи.
Денщик, так же молча, отобрал у нее стопку постельного белья. Потом вытащил Петькин пиджак и довольно прищелкнул языком. Женя так сжала кулаки, что поранила ладони.
Нельзя… нельзя… у тебя дети…
Она бы убила этого наглого усатого урода с одного удара любым ножом с кухни. А вторым ударом – офицера. Хотя лучше наоборот – у того оружие при себе. А что потом? Потом все равно ее поймают…
Она сквозь зубы, не поднимая головы, произнесла:
– Если что-нибудь понадобится – позовите.
Залетела в свою спальню и схватила Нилу за ухо, зашипела:
– Ты что полуголая ходишь? Хочешь, чтоб тебя изнасиловали прямо дома? А ну оделась! И бабушкину кофту сверху старую! И не причесываться!
Сгоняет на кухню:
– На, жуй!
– Что это?
Женька сунет Ниле в рот пару зубчиков чеснока:
– Разгрызла и медленно разжевала!
– Мама, фу, я не хочу. Зачем?
– Жри, чтоб на тебя не позарились! Воняй, не мойся. Ходи как конь шахматный. Два врага в доме! Воняй и в глаза не смотри!
– Красивая баба, – задумчиво сказал офицер, когда Женя вышла из комнаты.
– Привести вечером? – отозвался с готовностью денщик.
«Бег козы»
Анька пришла в себя. Увидела пятно на потолке в форме хачапури. Застонала.
– О, с возвращением! – Сухонькая старушка в медицинской шапочке смочила ей губы.
– Где я? – Анька пыталась сфокусировать взгляд. Хачапури на потолке расстекалось и медленно вращалось.
– А ты не помнишь? В Бек Къазы.
– Какой бег козы?
– Село наше. Деточка, а ты откуда?
Анька ухватилась рукой за кровать – та плыла и разворачивалась. И ходила волнами.
Все, что она помнила хорошо, – было судно. Ее эвакуировали в последний день с военными.
– Досиделась дура! – скажут ей в военкомате.
Аньку не хотели брать на фронт. С инвалидностью и занимаемой должностью ей полагалось или оставаться в подполье и вести агитационную работу, или проходить ускоренные курсы медсестер и отправляться в санчасть. Но самый очевидный и близкий ее работе вариант – это корреспондентом в военную газету. Учитывая риски, ответственного партийного работника и коммунистку все-таки эвакуировали. Аньку укачивало и мутило всю дорогу из Одессы до Крыма. А когда она сошла на берег, мутить не перестало. Дальше все было как в тумане. Озноб, высокая температура, марево перед глазами. Она еще не знала, что это тиф. Выныривая из этого удушливого сумеречного состояния, она твердила одно: – Мне надо в Джанкой.
Когда отключился ее беспокойный мозг, всплыл единственный адрес, куда она рвалась по-настоящему – село под Джанкоем, где жил Боренька.
Анька посмотрела вокруг осоловелым взглядом, несмотря на октябрь, подставила голову под холодную воду из колонки. Выдохнула. Пошла.
– Джанкой, – прошелестела она и протянула вещмешок с консервами. Ее подсадили в кузов полуторки. Там уже сидело с десяток пассажиров. Анька забилась в угол, за лавку, и моментально заснула. Провалилась в горячий туннель. Проснулась от взрыва и боли. На ней лежал толстый старый татарин. Из его рта струйкой стекала кровь. Анька, пыхтя, выбралась и, обходя разбросанные куски человеческого мяса и покореженного металла, пошла по тропинке вниз. Туда, где на горизонте блестела золотой тесьмой полоска моря.
Так и добрела до крошечного, богом забытого села.
– Джанкой далеко? – спросит Анька, очнувшись еще через пару часов.
– Да верст тридцать, – ответит старушка. – Ты оттуда?
Дарья Владимировна работала в местном фельдшерско-акушерском пункте последние двадцать лет. Ее и вызвали мальчишки, увидев сидящую под деревом у дороги тетку в крови. Кровь оказалась чужой, а у гражданки ничего при себе, кроме жара и вшей.
Анька медленно сядет на кровати и прошепчет:
– Бог любит Троицу, – и спросит погромче: – Я давно здесь?
– Две недели.
– А наши где сейчас?
– Молчи, деточка. Ушли наши. Немцы уже здесь. Татары теперь все за немцев. Так что молчи. У тебя есть кто в Джанкое?
– Не в Джанкое – рядом.
Анька, с крошечным отросшим ежиком на бритой голове, худая, как скелет, в старой сорочке Дарьи Владимировны и своем плаще, выйдет во двор и присядет на солнышке. Мимо проскачут всадники. Один из них вернется и, не спускаясь с коня, насупившись, уставится на нее.
– Юсуф???
Жидлан
Сережка Ижикевич, дружбан Нилы и сосед из той самой бывшей квартиры Вайнштейнов, возвращался домой. В свои тринадцать он был таким мелким и тощим, что его ни в какую не взяли на фронт, хотя пацан был рукастый. Как шутили дворовые мадам:
