Он снова летел в свою пахнущую могилой бездонную пропасть. Его счастливая звездочка закатилась.
Он вернется на следующий день с ее любимым шоколадом, янтарными мягкими абрикосами и дорогой игрушкой. Змея из червонного золота причудливо изгибалась и прихватывала себя за хвост. Вместо глаза в резной и черненной голове был крупный бриллиант. Макс приколет змею ей на платье:
– Будет защищать тебя, когда меня рядом нет. Смотри, как похожи, – он повернется в профиль и изобразит фирменный оскал. – Я тоже себя своим же ядом убью когда-нибудь.
Анька дернет худым плечиком и грустно улыбнется:
– Макс, я тебя люблю. Зачем мне это мещанство?
Дейч помрачнел:
– Пригодится, поверь. Не вечно же я рядом буду.
Он сказал и осекся, настолько пророчески страшно и безнадежно прозвучали его слова в солнечной комнате.
Они еще пару месяцев будут пытаться делать вид, что ничего не случилось. Но прежней страсти не было. Макс получал холодные техничные движения. Сколько хотел. Но это была послушная механическая кукла, которая оживала, только рыдая по ночам в ванной комнате. Придраться было не к чему. Но тепло, которого так искал и так жадно выхватывал кровавый комиссар, исчезло.
Аня не могла смириться – ее тело оказалось более жестоким и честным, чем голова. Она пыталась любить, но тело не простило предательства Дейча. Для нее аборт стал казнью их любви. Без суда и следствия. Она была таким же расходным материалом в топке революции, как и остальные. И пока она только осознавала, тело уже реагировало на вчерашнего любимого как на насильника.
Он все поймет. Обеспечит ей красивый уход – собственный дом, правда, на отшибе, за городом, в «новой Швейцарии», на восьмой станции Фонтана, но с видом на море и садом, чтобы она могла дышать и рисовать на террасе. Так далеко, потому что, может быть, когда-нибудь он тоже сможет приехать сюда… А еще должность. Достойное рабочее место главы комиссии по вопросам обеспечения агитации и пропаганды в санаторно-курортных учреждениях. Аня теперь станет проверять моральный облик культурных программ и агитационные материалы во всех домах отдыха и санаториях по Черноморскому побережью от Одессы до Керчи. Отличный способ проводить минимум полгода на курортах в идеальном климате.
Сам Макс, переселив Анечку из квартиры в дом и сухо, по-партийному попрощавшись, окончательно превратится в зверя. Через месяц его экстренно вызовут в Москву. Количество доносов и жалоб на товарища Дейча не поместится в три почтовых мешка.
– Мендель, ты рехнулся? Ты что творишь? Я понимаю, строительство нового государства, внутренние и внешние враги, план в конце концов, но это даже для ЧК чересчур.
– Для кого? Для одесских зажравшихся котов, которым на яйца наступили и хвост прижали?
– Не только. Что у тебя с этой девкой чахоточной?
– Ничего. Уже ничего.
– Может, вернешь? Если так все плохо? Или сразу пристрелишь, чтоб не мучиться? – Шутка не удалась. Железный Феликс посмотрел на его лихорадочный блеск в глазах и отправил верного пса революции в долгосрочный отпуск для восстановления здоровья, подорванного многолетней каторгой. Вместе с супругой.
После отпуска Дейч узнает, что одесская ячейка… исключила его из партии. Задним числом. За хищения. Московские покровители внезапно вступятся за старого товарища.
Проведенная Президиумом ВЧК и Наркоматом юстиции проверка покажет, что доносы о присвоении Дейчем конфиската оказались ложными. Его не просто восстановят в партии, а назначат замначальника экономического управления ГПУ – государственного политического управления – новой структуры, предложенной самим Лениным. Дейч затаится – найти и уничтожить одесских предателей будет обязательным пунктом в списке его дел на ближайший год.
Гражданка Гордеева
Елена Фердинандовна, разбросав семена раздора по двору и заполнив табличку, ушла с головой в привычные больнично-акушерские хлопоты. Жизнь главного врача «по-женски» всея Молдаванки не дает времени для долгих рефлексий и размышлений о судьбах отечества. Прошел месяц, затем второй, она уже почти забыла за текучкой о своем эксперименте по поиску стукача, как вдруг, уже в конце октября, в дождливое утро в дверь постучали.
На пороге стоял высокий холеный молодой человек в знакомой военной форме из командирского сукна, с набриолиненным пробором и тонкими чертами лица:
– Ну, поехали, голубушка… сами знаете куда…
– Ага, новенький… Старый, значит, на выполнение плана понадобился.
Посыльный удивленно посмотрел на нее.
– Ну, поехали. Дошла, значит, моя посылка, – ответила Фердинандовна.
Бриолин поднял тонкие и без того театрально изогнутые брови:
– О чем это вы, любезная Елена Фердинандовна? А впрочем, собирайтесь, там и наговоритесь всласть и о посылках, и о письмах. Обо всем расскажете…
Когда Фердинандовна уже собралась, бриолин вдруг сделал шаг в комнату и взял ее саквояж, стоявший на своем привычном месте – на сундуке, справа от двери.
– Ты это чего творишь? – прошептала Елена.
Молодой человек посмотрел на нее безразличным взглядом и молча мотнул головой в сторону выхода.
– Вперед! Особого приглашения не будет, а будете выпендриваться – сделаю больно… очень. Иди вперед.
Дорога на знакомой машине с наглухо зашторенными окнами не заняла много времени.
По молчаливому приглашающему знаку своего сопровождающего Гордеева вошла в знакомый кабинет без таблички на двери, вошла с почти веселым лицом, на кураже, хотя внутри ее била нервная дрожь.
Остановилась посреди кабинета, насмешливо глядя прямо в глаза Ироду. Тот в свою очередь смотрел на нее с некоторой долей любопытства, чуть наклоняя поочередно голову то к одному плечу, то к другому. Разглядывал как незнакомую забавную зверушку, а потом прошелестел своим бесцветным голосом:
– Я думал, что вы умнее… Ошибся я в вас… Ну да ладно, как вы говорите обычно, любительница прибауток и фольклора, и на старуху бывает проруха, так?
– Это вы о чем?
– Да все о том же. Я думал, что ты все поняла, а ты оказалась просто тупой бабой… Такой же, как все ваше семя, – он брезгливо поморщился и продолжил: – Ты что ж это, сучка безголовая, решила, что самая хитромудрая? В сыщика решила поиграть? Совсем ополоумела, сука немецкая?
– Да как ты смеешь… – начала Фердинандовна.
– Молчать, тварь!!! Боже!!! Как же у меня руки чешутся, как я хочу поставить тебя на конвейер!!! Чтоб обоссалась от боли, чтоб валялась в луже собственной крови, говна и мочи, чтоб ты поняла наконец, что ты никто!!! Пыль!! Дерьмо нерусское!!!
Фердинандовна онемела… Теперь ее била уже нешуточная дрожь.
Самое страшное в речи Ирода были не слова… Самое ужасное было то, как он их говорил – совершенно тихо, спокойно и обыденно, чуть пристукивая в такт по столу карандашом.
