Ваня еле сдерживался от злости на себя. Как?! Как он мог отпустить свою золотую Аньку, не навестить, поверить на слово, что все хорошо! Тут здоровый мужик загнется, не то что девочка с чахоткой.
Поездка в больницу, очередь из кашляющих босяков, усталый врач, глянувший с укоризной на Ваню с Фирой:
– Шестнадцать лет… Куда вы смотрели! Граждане, мест в санатории нет. Я путевки уже на следующий год выдаю. Пробуйте своими силами. Уже всё можно – на пляж каждый день, диетическое усиленное питание. Можно попробовать закаливание… если выдержит.
Анька взорвалась:
– А ничего, что я тоже здесь сижу? Или покойникам слова не дают? Мам, пойдем отсюда!
Ваня вышел: – Никакого общежития! Ты идешь домой.
Анька заплакала:
– Папа, не надо! Я же всех заражу, какая теперь разница, где умирать. Ксюхе всего три. Про других детей подумайте!
– Я решил. Не обсуждается.
Анька поселилась королевой в дальней солнечной комнате. Фира сняла тяжелые гардины и распахнула окно, вымыла полы, застелила крахмальное белье.
Трудотерапия практически не помогала. Фира, сдерживая слезы и улыбаясь, схватила кошелку:
– Я на базар, попробую курицу достать!
Она вылетела во двор и, отойдя подальше к арке, разревелась, упершись лбом в стену.
Спасение пришло откуда не ждали.
Мадам Полонская обняла Фиру:
– Ирочка, солнце, не убивайся так! Сейчас мы все порешаем. Если он, дай бог, жив и не сбежал в девятнадцатом.
Она шуршала в разбухшей крошечной записной книжке в кожаном переплете.
– Ты же фартовая. Сейчас мы найдем, я точно писала… Вот он! Мося Кранцфельд! Правда, дом аж на Десятой станции Фонтана. Мося был такой душка. Я больше с его старшим братом Давидом общалась. Это было что-то особенного. Мося же потом в Одессе первый открыл лечебницу для чахоточных. Или как там! Я в газете читала за их открытие. Боже, такой талантливый! Хоть бы не драпанул в эмиграцию! Шо тут я разлила, – причитала Полонская, вглядываясь в блокнот, – дома не видно – только улицу…
Мося, он же Моисей Йосифович Кранцфельд, оказался первой большой удачей Беззубов. Полонская была права – лучше его просто не было.
Моисей Йосифович был несказанно удивлен крикам. В вечерней июльской неге, заглушая стрекотание цикад и первые соловьиные трели, раздался душераздирающий женский вопль:
– Кра-а-анцфельд! Кра-а-анцфельд!!! Моисей Йосифо-ви-и-и-ич! Кра-а-анцфе-ельд!!
Шестидесятилетнее светило отечественной фтизиатрии выглянуло в калитку:
– Кто там надрывается? – сурово прикрикнул.
От ближайшего переулка к нему навстречу бросилась растрепанная маленькая еврейка и рухнула на колени в пыль.
– Умоляю!
За ней следом бежал огромный белобрысый мужик. Кранцфельд лихорадочно соображал, что за спектакль здесь разыгрывается – то ли погром, то ли грабеж.
Мужик домчал до дамы и схватился за калитку.
– Спокойно! Буквально одну минуту вашего времени!
Через десять минут они пили чай в саду.
Фира с опухшими от слез глазами уже смеялась:
– Да Софа Полонская до сих пор не может забыть ни вас, ни вашего брата. А номер дома в блокноте ее затерся. Вы уж простите за крики. Это я от отчаяния.
Моисей Йосифович был не просто фтизиатром. Это он с тремя коллегами в 1911 году основал в Одессе на Нежинской первую в Российской империи организацию по борьбе с туберкулезом. А меньше чем через год, в феврале 1912-го стал одним из «первооткрывателей» противотуберкулезной амбулатории-попечительства «Белый цветок», созданной на деньги жертвователей.
Фира обомлеет: – Как это?
В далеком 1911 году она вместе с Ривкой, Нюсей и годовалым Котькой в колясочке будут собирать средства на борьбу с туберкулезом, продавая целлулоидные ромашки. Сегодня ее душевный порыв вернулся сторицей.
– Так что не волнуйтесь, – Моисей Йосифович похлопал Ваню по плечу. – Организм молодой, справится. Приходите завтра на прием. Без очереди.
Ваня с Фирой притащат Аню по указанному адресу.
«Кранцфельд М. Й. Заведующий туберкулезной секцией Одесского губернского отделения охраны здоровья» – значилось на новенькой латунной табличке.
– Ого! – Анька с уважением покосилась на родителей. – Ничего себе у вас связи.
Моисей Йосифович осмотрит и прослушает Аню, возьмет мазки. Насмешит Аню с Фирой и попросит Ваню задержаться по вопросу железнодорожных билетов в Москву.
– Ситуация очень запущена, – сообщит он Беззубу. – Девочка на краю могилы. Ей не выжить без усиленного питания. Где его найти в наш голод, я не знаю. Масло, молоко, шоколад, солнечные ванны, все время на воздухе. Снимите дачу, покупайте лучшую еду. Процедуры я выпишу.
– А санаторий? – Ваня просчитывал варианты. – Одесса? Крым? Там же лечение, питание.
– Ой, это слезы… «Белый цветок» еще функционирует как лечебница и санатории тоже. Но с питанием перебои. А девочка в четвертой стадии. Через пару недель будет совсем поздно.
Ваня постучал к Гедале:
– Гедаля, у твоих можно раздобыть шоколад и масло какао?
– Да откуда?
– Любые деньги, – Ваня еще не знал, где он их достанет. Его приработок с пружинами был почти нулевым – войны и большевики не располагали к музыкальным вечерам под патефон.
– Кецале, ты пойми, у меня дочь умирает. Ее кормить надо.
Гедаля засопел:
– Да я знаю уже. Но всех наших постреляли. Сами боимся. И я ж больше по зерну, а не по дорогим товарам. А чего ты к Вайнштейну не пойдешь? Он же как раз коммерцию мутит и с портом, и с большевиками.
Ваня вышел от Гедали и остановился в центре двора. Девиз «Лучше смерть, чем позор» в отношении родной дочери не работал. Сомнения и колебания между чистой совестью и жизнью своего ребенка были секундными. Ваня пошел домой. Через пять минут он стучался к Семе- Циклопу.
Сема посмотрел рабочим глазом в руки Ване – тот держал дедовский шикарный «манлихер».
– Тебе ж давно нравился? Меняю! На шоколад и масло какао.
Семен ошалел:
– Беззуб, ты что? Меняешь коллекционный ствол на сладкое?!
– На жизнь я меняю. Ну, берешь? Смотри, я передумаю.
Любопытство победило коммерческий интерес.
– Да вус трапылось?
– У Анечки – чахотка. Уже кровью харкает. Сказали, без усиленного питания не выживет. А где его достанешь?
Сема насупился: – Ну сожрешь ты свой «манлихер», а дальше что? Ей же не разовое питание надо, ей условия санаторные нужны.
– В санаториях голодно сейчас. Я узнавал.
