– Пчёл она всегда любила, – заметил Наний. – Её дедушка был известным на весь Советский союз пчеловодом и некоторое время квартировал у нас дома. Он издавал до революции журнал «Русский пчеловодный листок».
– Теперь я понимаю, почему она в школе была такая неряшливая, – сказал я. – Бывает, ширинку застегнуть забудет и прячется за кафедрой. Или помните, как она пришла на выпускной с накладными усами? Видимо, она всю жизнь хотела заниматься пчёлами. А вся эта школа ей была не очень интересна.
Я ожидал какую-то паузу недоумения, но разговор тут же подхватил кто-то другой. Так они и продолжали до самого утра. Такие одухотворённые, добрые лица. Я бы тоже хотел иногда видеться с одноклассниками, но что-то не выходит, хлопотно это. Да и мы – другие. Мы грустные люди.
Возвращение
Когда я проснулся, по обе стороны от точки моего пробуждения возникла весна и протянулась на тридцать два года в прошлое и будущее. Из этого прошлого я почему-то в первую очередь вспомнил невкусное ощущение сырой, сложно устроенной, слоистой половой тряпки, которую укусил ещё в детском саду. Воспитательница была такая морщинистая, что её лицо своей слоистостью само напоминало эту тряпку. Звали её… Стефания Ивановна.
Вечером Стефания Ивановна принесла мне в кровать жвачку. Она всегда так делала. Жвачки были разного цвета – синие, зелёные, красные.
– Сегодня Женечка получит красненькую, – сказала Стефания Ивановна. – Вот она, вот она! Это красный цвет. Что бывает красного цвета?
– Помидор, – ответил я.
– А ещё что?
– Два помидора.
– Что ж ты глупый-то такой! Кроме помидоров знаешь что-нибудь?
– Сами вы дура, Стефания Ивановна, – сказал я и сел на кровати. – Может, мне западло вспоминать предметы красного цвета. Вот в данную секунду мне ничего в голову не приходит, кроме помидоров. И зачем вам это надо? Вы думаете, вы меня развиваете этими вопросами?
Стефания Ивановна оторопела, так и замерев с красным шариком в руке. Я достал сигарету, закурил.
– Вот вспомните-ка, Стефания Ивановна, предметы на букву «х».
– Х-х-х… – забормотала Стефания Ивановна. – Хи-ха-хо… Вы что это тут курите, молодой человек?! О, Боже, нет! О, Господи! Что творится-то!
Она попыталась отнять у меня сигарету, но я вывернулся и отпрыгнул в другой конец комнаты. Стефания Ивановна, вереща, раскинула руки и встала в позу вратаря.
– Детей перебудите, – сказал я. – Пустите, я на лестницу курить пойду.
– Ах ты мразь мелкая! Ты где сигареты взял? У папы украл?
– Купил, – сказал я, отодвинул Стефанию Ивановну и вышел из комнаты.
Коридор я помнил смутно. Жёлтый какой-то коридор… Жалко было Стефанию Ивановну. Чего я с ней так? Она ж не поймёт ничего. Хорошая ведь тётка, по сути. Вечно жвачки приносила… Забывала только сказать, что их глотать не нужно. Я и глотал. Надо было отсюда выбираться. Я посмотрел вверх. Пролётом выше стояла Стефания Ивановна и со страхом смотрела вниз. Половина лица у неё была освещена коридорной лампой, а другая половина скрывалась в тени.
– Вы меня извините, Стефания Ивановна, – сказал я.
Стефания Ивановна издала какой-то странный звук, похожий на мяуканье. Я подумал, что так она ненароком сойдёт с ума.
– Вы успокойтесь, успокойтесь, – добавил я. – Всё хорошо.
Я не знал, что она видела – тридцатилетнего мужчину или ребёнка с сигаретой. В обоих случаях ничего хорошего меня не ждало. Надо было найти зеркало. Но ещё важнее выбраться отсюда, пока не поднялся шум. Я помахал Стефании Ивановне и стал спускаться вниз по лестнице. За мной никто не шёл. Стефания Ивановна, вероятно, собиралась с силами. Возможно, проверяла кровать. Вдруг он ещё лежит там, спящий мальчик, немного квадратный по своим пропорциям… Безмятежно спит. Проглотил жвачку, потому что она опять забыла ему сказать… Странный мальчуган. Однажды забрал у уборщицы швабру и давай пол мыть. Моет пол и поёт. «Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая!» И в такт шваброй размахивает. И папа у него такой интеллигентный, в очочках. Любит поговорить. А насчёт сигарет – всё это Стефании Ивановне почудилось. Потому что… А почему, кстати? И начнёт себя Стефания Ивановна щипать. Но всё впустую. Только всю руку исщиплет почём зря. И что делать-то? Ăsta e coşmarul…
Я не знал, что произойдёт тогда. Лестница была тёмная и заканчивалась запертой дверью. Оставалось вылезти из окна первого этажа. Главное ни с кем не столкнуться. Здесь спали и другие дети. К тому же сторож… Я не помнил сторожа. Может быть, никакого сторожа здесь не было. Но скорее всего был. Должен же быть какой-то сторож. Старый-престарый молдаван с такой тёмной, выдубленной кожей, как в романах жанра «этнический лубок». Может быть, он сидел: пришёл с Зоны – и садик детский охранять. А что? С него станется схватить ребёнка за уши и поднять к своему лицу. К недоброму лицу. Ребёнок висит на своих ушах, раскачивается, слегка оглушённый. А он смотрит и спрашивает: «Ты почему тут бегаешь, baiat? Не бегай тут». И опускает вниз с красными ушами. И есть у сторожа ружьё. Ржавое такое ружьецо, но, может быть, оно ещё стреляет – никто не проверял. Кроме сторожа. Он точно проверял: на птицах, на кошках…
Я быстро поднялся на пролёт выше, пробежал сквозь огромный зал, в дальнем конце которого белели силуэты сваленных в кучу стульев, выпрыгнул из окна и упал лицом в грязную траву. Отплёвываясь, я побежал прочь от дома, перелез через калитку и зачастил по дорожке, уводящей к шоссе. Было зябко, но сердце сильно стучало, и я согревался. Никто не гнался за мной, только тускло горело окно третьего этажа, где Стефания Ивановна, вероятно, наливала в кружку немного водки, но не решалась её выпить, и почему-то думала о самолётах и о том, что дома у неё закончилась заготовленная прошлой осенью капуста. Мало на этот раз она заготовила капусты. Да и зачем было готовить больше? Разве что сторожа ею кормить. Нет, ну можно дочери послать банку капусты. Хотя у неё, наверное, этой капусты – полный подвал.
Я огляделся. Дороги я не знал. Я помнил это место довольно смутно. Здесь я обычно ходил вместе с отцом, когда он забирал меня из детского сада. Но я не запоминал дорогу. Отец всегда шёл очень быстро, большими шагами и постоянно разглагольствовал. Я изо всех сил семенил за ним. Когда у меня кололо в боку, отец заявлял, что надо идти ещё быстрее и терпеть. Я не хотел выглядеть слабаком и старался терпеть, но меня хватало ненадолго. От боли я просто сгибался пополам. Папа прыгал вокруг, как попрыгунчик, и дразнил меня.
– Что нюни распустил? – кричал он победно. – Подумаешь, разболелось! Эх ты!
– Я не хочу терпеть! – плакал я.
– А ты представь, что из плена бежишь, а за тобой фашисты гонятся, – предлагал папа. – Хочешь не хочешь, а побежишь! Спасай свою жалкую шкуру! Бежим!
И он убегал вперёд, в ночь.
Я бежал за ним несколько шагов, потом снова останавливался от боли. Папина фигура с гиканьем пропадала из виду, и я вдруг оставался один в темноте. Куда-то исчезали все звуки, я не слышал даже папиных шагов. Как вернуться в садик, я не знал, и как попасть домой – тем более. В эти моменты, после нескольких секунд оцепенения, во мне вдруг просыпалось ясное и холодное ощущение своего присутствия. Мысли прояснялись и становились точными и острыми, как лезвия. Полное спокойствие, расчёт, порядок действий. Я начинал даже видеть в темноте. План: идти вперёд, мимо фашистов, если они всё-таки существуют, – прокрадываться. Рано или поздно я встречу каких-нибудь людей и спрошу, как пройти к парку Пушкина. А там уже близко. Я поднимал с земли камень поувесистее – защищаться от фашистов – и настороженно шёл вперёд. Папа в это время обычно прятался где-нибудь в кустах и неожиданно выскакивал из них, рискуя получить камнем по башке.
