Мы начали тренироваться хлопать по сигналу.
Когда началась съёмка, откуда-то вышел новый человек и поклонился. Он был весь какой-то благостный и умиротворённый, будто покурил травы. Женщина скомандовала хлопать, и я понял, что это и есть Гордон.
– Сегодня мы будем обсуждать фильм Ларса фон Триера «Меланхолия», – сказал Гордон.
Я смутно помнил этот фильм. Он был про то, что жить на свете тоскливо и бессмысленно, хоть умри, а потом на всех падал пролетающий мимо космический объект.
– Так вот, – сказал Гордон. – Есть мнение, и я в нём не одинок, что Ларс фон Триер не зря снял этот фильм. И если бы он здесь был, мы его спросили, почему так получилось. Бац! – фильм, бац! – на Челябинск падает метеорит. Ладно ещё за МКАДом. А если бы он упал не на Челябинск? А если бы он упал на Москву? Что он себе там думал, этот фон Триер? И, кстати, где он?
Последний вопрос задал уже я, но на меня зашикали, а Гордон сделал знак руками, что, мол, это мы вырежем, и пошёл представлять гостей передачи. Он подходил к каждому из сидящих на стульчиках в центре зала, представлял и пожимал руку. Но я их имена не запомнил.
Одного гостя Гордон поцеловал в губы.
– Так принято у нас, старых театралов, – объяснил он свой поступок.
Грустный человек, сидевший рядом с нами, достал из пакета охотничью колбаску и стал её есть.
Поцелованный Гордоном гость взял слово.
– Метеориты падают на нас всё время. Например, один метеорит упал на динозавров. Ничего экстраординарного в этом нет. Ларс фон Триер тут совершенно ни при чём.
– Булгаков говорил, что кирпич просто так никому на голову не падает, – возразил Гордон. – Это фильм-предсказание. Вот, например, скоро мимо нас пролетит Апофиз. Он может упасть.
– С очень небольшой вероятностью.
– Но может же?
– Вероятность – одна двухсот пятидесятитысячная шанса.
– Все под Богом ходим, – заключил Гордон.
– «Бог органичен. Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен» – ввернул другой гость. – Это Бродский написал.
Женщина дала сигнал хлопать.
– Причём тут Бог? —спросил Леонтьев, который не певец. – Я вот не уверен, что в Челябинске был метеорит. Может, и не метеорит. Почему он не взорвался в верхних слоях атмосферы? Сегодня в Челябинске, а завтра – по Москве бомба-нут… Я не буду говорить – кто. Мы все понимаем…
– Как нам подготовиться? – спросил Гордон Бориса Куприянова.
– Надо всю жизнь готовиться. Мы же всё равно умрём. Рано или поздно, – ответил Борис Куприянов. – Возьмите кодекс самурая…
– Не надо нам про самураев, – строго оборвал его Гордон. – В Японии давно нет самураев. Там теперь пластиковая культура. О чём вы говорите.
Он махнул рукой и сообщил, что ему надо покурить.
– Может, пойдём? – спросил я Трюфеля.
Грустный человек с охотничьей колбаской посмотрел на нас и сказал:
– Тогда вам не заплатят.
Мы быстро выскочили из зала и помчались прочь, не обращая внимания на крики девушки в цветастой кофточке. Казалось, за нами всё рушится. Слышался треск стёкол.
Милиционер на выходе спросил:
– Ну и что? Как Ларс фон Триер?
– Не пришёл, – сказали мы.
Как я смотрел Гарри Поттера
Однажды я пошёл на Гарри Поттера. Я купил себе бутылку прекрасной солоноватой минералки, расположился в тёплом кресле и стал её потягивать. Зрителей было мало, потому что все, кто хотел, Гарри Поттера уже посмотрели, и пришли только те, кто не хотел.
Свет погас, и начался фильм. Подробностей я не помню. Кто-то куда-то всё время бежал и кричал на латыни. Но я потягивал минералку и ни о чём не думал.
Впереди сидели три интеллигентных человека. Тот, что слева, всё время хотел в туалет, тот, кто справа – всё время переживал за него, а тот, кто посередине – всё время спал.
– Может мне пойти в туалет? – смущенно спрашивал левый правого, перегибаясь через среднего.
– Сходи, сходи, не надо мучиться, – отвечал правый. – Обязательно иди.
– Как-то это нехорошо, – мучился левый, – люди же смотрят фильм. Я не могу.
– Нет, иди, иди.
И хотя левый всё время бегал в туалет, никто на него не обижался, потому что он делал это с такой деликатностью и таким внутренним страданием за нас, смотрящих кино, что хотелось не обижаться, а утешить его.
То же самое было со средним. Он долго боролся со сном, но когда Гарри сказал Гермионе «спокойной ночи», средний нечаянно захрапел в полный голос. Левый и правый тормошили его, тыкая пальцами в бока, он говорил «м-м-м», дёргал подбородком, заваливался на другой бок и храпел пуще прежнего. Никто не сердился, потому что спал он очень трогательно, так сладко, что мы – а я ощущал за весь зал – так сладко, что мы боялись, как бы кто-нибудь из героев фильма не разбудил его ненароком.
Когда кино кончилось, мы высыпали на улицу и увидели снег. Я подумал, что фильм очень хороший, и я прекрасно провёл время.
Дождь в Амстердаме
Я вынырнул из метро Динамо около полуночи. Лил дождь – зонтик я оставил в чебуречной, а шапку в метро. Задумчиво, стараясь всей душой прочувствовать холодную воду, я зашагал по шоссе домой. Если бы я был рыбой, то общался бы с водой каждый день, от звонка будильника до чистки зубов перед сном. Но под водой никогда не идёт дождь. Рыбы понятия не имеют о дожде. Они даже не знают, что они – рыбы.
Разве можно себе представить, что встречает одна рыба другую и говорит ей, со значением подрагивая жабрами, мол, куда путь держишь, братан, дай закурить. А вторая ей: «Не курю». А первая тогда: «А на метро мне не поможешь мелочью?» «Да я сам студент, откуда у меня деньги». «Ну тогда вали отсюда, говнюк. Студент, блин». Такого себе представить нельзя. Рыба не знает, кто она. Если бы она об этом задумалась, то начала бы относиться к себе, как к объекту, а к другим рыбам – как к другим объектам. Такое мышление и приводит к вымоганию денег.
Я шёл и пытался слиться с дождём, чтобы преодолеть свою отделённость от среды. У некоторых душа живёт в солнечном сплетении или в пятках, а у меня она обитает в голове, у самых корней волос. Дождевая капля скатывается по волосу и касается нервных окончаний на коже, которые сразу же передают сигнал душе, и душа вздрагивает от озноба.
Вдруг возле меня остановилась машина и из неё высунулся улыбающийся седой человек неопределённой национальности, похожий на д`Артаньяна-отца. Бывает, когда человек стареет, национальные черты стираются и остаётся одна сплошная благородная старость.
– Слушай, садись, домой повезу, – сказал человек.
– Сто рублей до Астрадамского проезда, – ответил я.
