– Эй, ду, еврейский мальчик! – кричали мне казахские девушки. – Бросай свою фифу, иди к нам!
Туалетная война тем временем становилась всё более яростной. Сарочка переживала и просила меня вмешаться. Но что я мог сделать? Починить Голде туалет? Провести с казахстанскими немцами разъяснительную беседу? Наконец терпение казахов улетучилось, и они запретили Голде посещать уборную на их этаже.
По правде говоря, Голду было жаль. Теперь ей приходилось подниматься на третий этаж, где тоже жили евреи. Она мужественно преодолевала ступеньку за ступенькой.
Ничего смешного в этом не было, но поди объясни это местной детворе. Пукающая на лестнице бабушка пользовалась большой популярностью. Молодёжь во дворе поднимала за неё тосты. Голда терпела. Последней каплей для неё стал визит Иваныча. Иваныч был зэковского типа бородатый мужик, наставник молодёжи, совершенно сумасшедший, возможно, какой-то казахский шаман, а может, просто нелегал.
Иваныч заявился посреди ночи и попросил у Голды денег. Голда не открывала. Иваныч угрожал сломать дверь. И действительно, он решил её сломать. Даже притащил откуда-то грязную трубу. Но был для этого слишком безоффен. Заснул на пороге с трубой в обнимку и наутро ушёл. Тогда Голда собрала всю волю в кулак и поднялась на последний, четвёртый этаж, где жил я. Я был в своём роде уникальным. Во-первых, единственный в общаге молодой еврей. Во-вторых, единственный еврей в общаге, владеющий немецким.
Голда умоляла меня пойти с ней «к властям», объяснить ситуацию и попросить переселить её на другой этаж. Я пошёл со старушкой в ратушу, к командору общежития. Вёл себя очень строго. Напирал на права человека и вину немцев перед еврейской нацией. Ура! Старушку переселили. В тот же день во дворе появились полицаи с собаками. Они искали наркотики. Наутро мне сломали нос, так что Сарочка не сразу опознала меня при встрече. Она сказала, что нам придётся встречаться реже, потому что я прослыл стукачом, и появляться в общаге стало небезопасно. Через несколько дней Голда снова пришла ко мне. Ей пришлось стучать условным стуком, потому что я забаррикадировал дверь и готовился к обороне комнаты. Голда попросила меня поехать с ней в соседний город, чтобы помочь найти квартиру.
Мне было не жалко поехать с ней в город. Но для этого нужен тикет на поезд. Большую часть социальной помощи я отдавал отчиму в счёт долга за купленный мне компьютер, а другую часть проедал в первые дни месяца, а дальше питался запасами макарон и везде ходил цу фусс. А с городом такое не прокатит.
– Купите мне билет на поезд в оба конца, я с вами поеду, – сказал я Голде.
Голда в ответ буркнула что-то о погоде и ушла.
На следующий день по общежитию разнесся слух, что я вымогаю у пожилых людей гельд. Все евреи на всех этажах перестали со мной здороваться, а когда я проходил мимо, посылали мне заряд мировой скорби прямо в спину, так что спина чесалась.
Сарочка пришла ко мне как раз во время бурления этого наглого вранья. Голда, чтоб она провалилась, обработала и её.
– Ты грязный вымогатель! – заявила мне Сарочка, сверкнув серебристой скобкой во рту, и больше я никогда её не видел.
Новый год
В 2002-м я праздновал Новый год в эмиграции.
Моим почти единственным приятелем был Петя Склярский, старенький кировоградский еврей, и праздник я провёл у него.
Квартира Пети была снизу доверху увешана любительскими картинами маслом, которые он скупал на блошиных рынках. Петя обожал всяческое искусство. Мы всегда обсуждали с ним какие-то «мазки».
– Смотри на этот мазок! – говорил Петя, указывая в нижний угол какой-нибудь картины, изображавшей, например, раскидистое дерево.
– Мазок знатный, – соглашался я. – То что надо мазок.
– А здесь? – спрашивал Петя и тыкал в другой угол.
– Мазнул так мазнул, – поддакивал я.
Я не всегда мог угадать, правильный ли сделан мазок, тогда Петя укорял меня в невежестве.
Сам Петя был бывшим директором патентного института и автором изобретений, например, чудовищного прибора под названием «рабочий орган сельскохозяйственной машины».
Рабочий орган предназначался для обрезки ботвы корнеплодов, но, в принципе, можно было резать всё.
После осмотра картин мы сели за столик, и мне был выдан бутерброд и стакан вина из пакета.
– Стихи! – потребовал Петя. – Читай стихи.
Помню, как-то я прочитал Пете стихи Лены Элтанг. Тогда она ещё не была известным прозаиком и обреталась на сайтах свободной публикации в качестве поэта.
ледяное горлышко – лазейка
из густой полуденной слюды
затерялась мокрая копейка
клейкая от содовой воды
– А хорошо! – сказал Петя. – Но декаданс!
– Почему декаданс?
– Это про очень тонкие, незаметные вещи, – объяснил Петя. – Автор любуется клейкостью копеечки. Вот прочитай это Грише. Думаешь, он поймёт? Народ такого никогда не поймёт.
Чуть позже пришёл «народ»: человек по имени Гриша с женой. Гриша был тоже не прост: он писал песни и мечтал продать их Алле Пугачёвой.
– Вот запишу кассету и повезу Алле Пугачёвой, – сообщил он. – Ты споёшь мои песни для кассеты?
– Спою.
После очередного осмотра картин (гость разбирался в мазках несколько лучше) Гриша обучил меня исполнять свою песню «Девочка в синей футболочке». Песня повествовала о сексуальном чувстве пожилого человека к случайно встреченной лолите. Почему-то музыкальная фраза в припеве была построена так, что разрывала слово «синий» пополам. Это придавало песне некоторую авангардность:
Девочка в си-
Ней футболочке…
Девочка в си-
Ней футболочке!
Я пел хорошо.
– Ты спел красивее, чем я написал, – заявил Гриша.
Гриша уже много лет жил с опухолью мозга. Врачи ещё на родине сказали ему, что скоро он умрёт. Но Гриша не умирал. Он прочитал, что в Индии всё лечат хорошим настроением. Поэтому он всё время улыбался, как Далай-лама, и писал песни. Никогда не читал новости, ничем не давал испортить себе день. И это работало.
Грустно выслушали речь президента. Петя бормотал «чекисты, чекисты». Мы допили вино.
– А по щекам, как слёзы алые, стекали капельки вина, – вспомнил Петя.
Это было из его собственных стихов.
Дорогие Петя, Гриша! Не знаю, живы ли вы ещё У этого рассказа нет конца.
Пётр Исаевич
Однажды я искал литературу и нашёл жизнь. Как всё началось, я прекрасно помню, словно это произошло сегодня. Отправной пункт – день, случившийся со мной более десяти лет назад, когда я жил в Германии, в маленьком спальном городке под названием Шверте.
