Так продолжалось около месяца. Но однажды Изя решил отблагодарить художника и провёл в его квартире генеральную уборку, выкинув в мусор его инсталляции из окурков.
Этим всё и закончилось. Сердце Яши было разбито.
В тот день мы условились встретиться с ним в центре. Я собирался показать Яше свой недописанный роман в стиле фэнтези. Яша сидел на скамейке рядом с дрезденскими алкоголиками в национальных костюмах, которые круглосуточно обретались здесь с бутылочками пива. Яша рассматривал их разбухшие, красные лица. В его взгляде было что-то животноводческое.
– Иди за мной, – сказал он.
Он отвёл меня к полностью обгоревшему дому. От него остался один чёрный, обугленный каркас. Немцы сохранили его как памятник о бомбардировке.
– Это – мое сердце, – объяснил Яша. – Так оно выглядит после вторжения Изи.
Вечером Изя уехал домой, в Шверте. В почтовом ящике он обнаружил повестку в суд по делу о вандализме. На суд Изя не явился и был вынужден выплатить огромный штраф, полностью перекрывший все сбережения, созданные за время магазинной аферы.
Через год мы переехали к Изе. Помимо борьбы с бюрократией нам пришлось перевозить свой молдавский багаж, состоявший наполовину из моих детских и шахматных книжек, с которыми я не смог расстаться, когда покидал Рышканы. Изя придумал максимально экономный способ перевозки багажа. Выходные дни давали преимущества специального билета «Wochenendticket», позволявшего по особо дешевому тарифу передвигаться по стране. Поэтому каждую субботу мы с мамой нагружали барахлом два рюкзака и везли их через всю Германию к Изе. А в воскресенье возвращались обратно. Это называлось «сделать ходку».
Перед окончательным отъездом я все-таки показал Яше свое незаконченное фэнтези. Роман был полон всяческих душераздирающих событий. Там было на всех обиженное племя птицелюдей, живущих в жутких социальных условиях в каких-то смердящих болотах, и заграничная принцесса, которую собственная мать отдавала на растерзание стражникам в воспитательных целях. Все герои ежечасно подвергались изобретательным мучениям. Надо всем довлел рок.
– Проза твоя – говно. Слишком много истерики, – сказал художник Яша. – Лучше пиши стихи. А от Изи – беги. Тебе с ним жить нельзя. Он тебя съест.
Спустя несколько лет я выполнил его наказ. Только я обнаружил, что жить отдельно – не так уж просто. Я не понимал, зачем и ради чего я живу. Видимо, череда отчимов, заканчивавшихся Изей, в каком-то смысле успела съесть кусок меня. И теперь мне тоже надо было кого-то сожрать, чтобы заполнить образовавшуюся дыру. За этим я уехал в Москву и женился. Но это уже совсем другая история.
Шахматисты
Примерно в 1998 году я оказался во временном лагере для беженцев и переселенцев в городке Унна-Массен. Лагерь состоял из маленьких обшарпанных домиков – бывших солдатских бараков. По местной эмигрантской мифологии, здесь когда-то квартировал вермахт: здравый смысл подсказывал, что это был, скорее, бундесвер. В нашей с мамой комнате стояли две железные кровати и тумбочка, а кухню мы делили с семьёй из Одессы – двумя старичками и их пожилой дочерью-олигофреном. Эта дочь меня пугала. Она ходила, несмотря на возраст, с бантиком на голове, и смотрела на меня с детской улыбкой надежды, как бы подразумевавшей, что я поиграю с ней в прятки или салочки. Выражение её лица казалось мне исполненным некоего сексуального интереса. Я начал придумывать, будто её престарелые родители видят во мне её возможного жениха.
– Заходи, заходи, мы варенье привезли айвовое, очень вкусно! Ниночка, Женя ещё придёт!
Но я не хотел никакого варенья. Я не знал, что судьба готовит мне через 20 лет.
Делать в городке было абсолютно нечего – мы с мамой много гуляли, потом это себя как-то исчерпало. Я пересилил свой страх, постучался к страшным соседям и попросил у них большую шахматную доску, которую заприметил ранее. У меня был привезённый из Москвы сборник партий Алё-хина, составленный Котовым. Я вынес тумбочку на балкон, поставил на неё шахматы и принялся изучать партии.
За этим занятием меня застали прогуливавшиеся мимо домика женщина с сыном, оказавшиеся шахматистами – она была мастером спорта, а сын – второразрядником. Через минуту я очутился у них в гостях: мы сели за стол и стали рубиться в блиц с настоящими часами. Я играл примерно в одну силу с семилетним сыном женщины, но за счёт опыта – мне было 17 – раз за разом умудрялся выигрывать. Я завис там на целую неделю, отвлекаясь только на еду, а временами и голодным, – мы настолько погрузились в игру, что всё остальное стало несущественным.
Мы решали задачи, разбирали дебюты; я травил какие-то мутные шахматные анекдоты, которые то ли где-то слышал, то ли выдумывал на ходу, вроде того, как Петросян, играя с Фишером, шлёпнул его по рукам за то, что нервный Фишер всё время смахивал с края доски несуществующие пылинки; или как Шлехтер во время турнира был укушен в щёку здоровенной пчелой, разъярившись, изменил своему осторожному позиционному стилю и разгромил соперников под ноль. Всё это принималось за чистую монету – у меня появилась репутация человека чудовищных, энциклопедических знаний.
Время шло незаметно. Я полностью ощутил на себе эффект специфической эмигрантской шизофрении, когда люди прячутся от малопонятной, а потому травматичной реальности в какой-то капсулированный мирок, и живут там уютно и безопасно. Я даже не помню, где все эти дни была и чем занималась моя мама – кажется, в течение той недели её просто не существовало. Не было больше никакой Германии, всего этого нарочитого гостеприимства, никаких бараков, переездов, чиновников социальной службы, чужого языка и прочая. Только шахматные ходы.
Был даже такой разговор, прямо во время схватки:
– Что вы будете делать в Германии?
– То же, что и сейчас. Шах!
– А муж у вас есть?
– Какой ещё муж? Это не имеет отношения к шахматам.
– А немецкий вы уже изучали?
– Мне не нужен никакой немецкий. Шах!
– Почему это?
– А зачем немецкий для шахмат?
– Но есть же другие вещи помимо шахмат.
– Мне вполне достаточно шахмат. Всё, что не имеет отношения к шахматам, по-моему, какая-то глупость.
Последний день этого марафона я запомнил надолго. Я оказался напротив мастера спорта: она взяла чёрные фигуры и поставила себе на часах 5 минут, а мне 15. Чёрные избрали Каро-Канн: видимо, мастер-спорта хотела показать своему сыну, почему он продул с этой довольно крепкой защитой в предыдущей партии. Как говорят в книжках, «шла неторопливая, вязкая игра»: я боялся соперника и делал скромные, но разумные ходы, стараясь ничего не испортить. Почему-то моя позиция всё время становилась немножко лучше, и в конце концов непонятным для себя образом я стал доминировать по всей доске. В центре у меня стоял мощнейший конь. На королевском фланге у чёрных была белопольная дыра, образовавшаяся после некрасивых пешечных ходов. Я не знал, как быть дальше, и пожертвовал коня за две пешки, скорее, для того, чтобы произвести впечатление, но мастер спорта неожиданно признала поражение, заметив, что её позиция выглядит совсем безнадёжно. Видимо, за неделю она доигралась с нами до лёгкого помешательства.
