– Алберт, чего ради вы меня всем этим увешали?!
– Ляг, мама, у тебя был инсульт.
Дочь смотрит на врача, который сначала ошарашенно попятился, а теперь подскочил к пациентке и осматривает ее.
– Позовите медсестру, – просит он Алберта.
Но тот не может оторвать взгляда от женщины, без которой больше полувека не мыслил себя. Женщины, чья смерть унесла бы бóльшую часть его самого. Наконец с энергией человека, сбросившего половину своих лет, он выбегает в коридор, размахивая руками и громко сзывая медперсонал в палату, которая расположена прямо над палатой Веры Уайт.
Ночью Верина рука оказывается у меня на лице. В детском отделении интенсивной терапии родителям предоставляют раскладушки, но я решила лечь вместе с дочкой, хотя кровать и узкая. Хочу защитить ее, хочу быть рядом, если ей вдруг опять станет больно.
Вера ворочается. Я дотрагиваюсь губами до ее лба и тут же отстраняюсь: не помню, чтобы она когда-нибудь была такой горячей. Жму на кнопку над кроватью.
– Да? – отвечают мне.
– У моей дочери поднялась температура.
– Сейчас придем.
Входят медсестры с градусниками и спиртовыми губками, теребят Веру, но она даже не шевелится. Движения медиков сопровождаются какими-то странными звуками. Только через несколько секунд я понимаю, что эти тихие ритмичные стоны исходят из глубины Вериного тельца.
– Может быть, отправите доктору Блумбергу сообщение на пейджер?
– Миссис Уайт, – говорит одна из сестер, – дайте нам просто выполнять свою работу, хорошо?
Но я же мать! – хочется мне ответить. Зачем вы мешаете мне выполнять мою?
Услышав, что температура у Веры – сто пять и пять, я тут же начинаю думать о заражении крови, спинальном менингите, раке. Если с моей дочкой что-то очень серьезное, почему анализ крови не показал, например, повышенного количества белых кровяных телец? А если все не так страшно, тогда откуда такой жар?
Я не хочу отходить от Веры, но иногда нужно делать то, чего не хочется. В коридоре я подхожу к стойке медсестры и спрашиваю, можно ли воспользоваться телефоном. В Вериной палате сейчас слишком много людей, чтобы я могла звонить оттуда. Порывшись в сумочке, я достаю маленькую зеленую бумажку с номером, набираю его и с трудом заставляю себя произнести:
– Джессика, это Мэрайя Уайт. Передайте, пожалуйста, Колину, что Вере стало хуже.
Когда Малкольм Мец приезжает в свой офис, волосы у него все еще мокрые, а глаза красные после душа. Элкленд, пятьсот раз извинившись, вызвала его после того, как в вестибюль ворвался Колин Уайт, разъяренный, словно вырвавшийся из клетки тигр. От всего этого Мец, мягко говоря, не в восторге. На работе он предпочитает выглядеть безукоризненно, особенно в те дни, когда выступает в суде. До начала сегодняшнего слушания еще почти пять часов, но, поскольку ему не дали выспаться, у него все равно теперь будет такая физиономия, будто он всю ночь пил. При виде клиента Мец вздрагивает: волосы у Колина взъерошены, пиджак измят, а на рукаве… неужели кровь?
– Боже! – восклицает адвокат. – Вы выглядите еще хуже, чем я.
– Да, – отвечает Колин, даже не удосуживаясь взглянуть на Меца, – в том-то и дело. Ей плохо, она в этой чертовой больнице! И что бы вы там ни говорили, люди смотрят телевизор и все это влияет на судью. Вспомните то бостонское дело, когда няньку судили за убийство младенца! Я плачу вам дикие деньги не для того, чтобы проиграть. И я вам точно говорю, Малкольм: с ней это происходит, я своими глазами видел. Кто-то или что-то заставляет ее болеть.
– Погодите, кто болеет? Кто в больнице? – спрашивает Мец.
Колин смотрит на него как на сумасшедшего:
– Вера.
– Вера в больнице? – переспрашивает Мец, вытаращив глаза.
– У нее началось кровотечение. Прямо на моих глазах. Она просто стояла, а потом… – Колин трясет головой. – Господи, только бы они смогли действительно помочь ей, а не просто накачать лекарствами! Только бы выяснили, в чем дело! Ведь кровь у человека не может пойти просто так!
Мец останавливает клиента, подняв руку, и уточняет:
– Ваша дочь в больнице.
– Да.
– Под наблюдением.
– Да.
По лицу Меца расплывается улыбка.
– Так это же прекрасно! – Взгляд Колина вынуждает его торопливо добавить: – Я хотел сказать, что мы сможем извлечь из этого пользу для нашего дела.
Пока Элкленд вкратце рассказывает клиенту о синдроме Мюнхгаузена, Мец думает: в свое время, когда он подал ходатайство о том, чтобы Веру Уайт срочно изолировали от матери, он действовал наугад, не рассчитывая всерьез на успех. Теперь оказывается, что это был гениальный ход.
– Только представьте себе, – объясняет Мец, – сегодня же мы входим к судье и подаем срочное прошение: дескать, жизнь ребенка подвергается большой опасности. Умоляем, оградите девочку от влияния Мэрайи Уайт. Мы об этом уже просили, но в тот раз Ротботтэм решил, что мы блефуем, и оставил вашу дочь с матерью. Теперь из-за этой его ошибки Вера попала в больницу. Я расскажу о синдроме Мюнхгаузена и пообещаю предоставить необходимое заключение нашего эксперта. Психиатр, мол, считает, что ребенка нужно изолировать от матери судебным решением. Ротботтэм почувствует себя виноватым в том, что проигнорировал наш первый сигнал, и на этот раз сделает так, как просим.
– Что-то раньше я никогда не слышал про этот синдром Мюнхгаузена, – хмурится Колин.
– Я тоже, – улыбается Мец. – Но к концу разбирательства мы станем специалистами по этому заболеванию.
– Не знаю, Малкольм… – качает головой Колин. – Мэрайя… она, наверное, иногда бывает действительно чересчур поглощена собой, но чтобы она сознательно нанесла Вере какой-то ущерб – это нет.
– Мистер Уайт, – вмешивается Элкленд, покусывая губу, – насколько я поняла из специальной литературы, суть этого расстройства именно в том, что человек кажется очень неравнодушным, даже идеальным родителем, а на самом деле причиняет ребенку вред.
– Но вчера вечером, – медленно произносит Колин, – я стоял в двух футах от Веры и видел, как у нее пошла кровь. Она ничем себя не колола, ни к чему вообще не прикасалась. А Мэрайя стояла еще дальше от нее, чем я. Но вы говорите… вы думаете…
Мец мотает головой:
– Колин, вопрос не в том, что думаем мы с вами, а в том, какую мысль мы хотим внушить судье.
Кензи, уснувшую возле ноутбука, будит телефонный звонок.
– Миз ван дер Ховен… – говорит вкрадчивый голос, когда она берет трубку.
Даже спросонья невозможно не узнать Малкольма Меца.
– Не рановато ли вы сегодня начали рабочий день?
– Пять утра – самое работоспособное время.
– Я не знала.
