– Мне нравится ваша мысль, – осторожно произносит Мец.
– Я не сказала вам самого главного, – улыбается Элкленд, – эти мамаши, у которых действительно синдром Мюнхгаузена, – патологические вруньи. Ложь – непременный симптом этой болезни. Если у такой женщины прямо спросить, не сотворила ли она чего-нибудь со своим ребенком, она будет все отрицать, причем даже очень агрессивно.
По лицу Меца медленно расплывается улыбка.
– Именно так миссис Уайт и поведет себя на перекрестном допросе.
– Именно так, – соглашается Элкленд.
25 ноября 1999 года
Мама решила, что ей пора переехать к себе домой. Чем продиктовано такое решение, я не знаю. Может, из-за приближающегося суда, а может, ей просто надоело спать у нас в гостевой комнате. Я помогаю упаковывать мамины вещи в чемоданчик, который помню с детства.
Сейчас я складываю на кровати ее ночную рубашку, а сама мама в ванной – собирает кремы, пасты и порошки. Все это источает аромат, прочно ассоциирующийся у меня с ней. Можно было подумать, что этот родной запах помешает мне заниматься сексом в мамином доме, но он нисколько не помешал. Как ни странно, даже наоборот: воздух, пропитанный комфортом и чувством защищенности, только возбудил и меня, и Иэна.
– А я ведь так и не поблагодарила тебя, – говорю я маме, когда она выходит из ванной с косметичкой.
– Ерунда! – отмахивается она. – Не за что.
– Я не то имею в виду, что ты жила здесь с нами. А то, что тогда ты… отправила меня за очками.
Мама поднимает глаза:
– Ага! Наконец-то ты об этом заговорила!
Я чувствую, как щеки заливаются краской. Я до сих пор не могу разговаривать с мамой о своей личной жизни, не чувствуя себя при этом одиннадцатилетней девчонкой.
– Это был очень милый жест, – дипломатично замечаю я.
– Боже мой! Давай называть вещи своими именами. Это было рандеву. Свидание. Любовное…
– Предлагаю на этом остановиться, – улыбаюсь я. – Ты же моя мать.
Она дотрагивается до моей щеки. Мне немножко щекотно, как будто она держит на ладони мое детство.
– Но может быть, я успела стать тебе еще и другом?
Звучит несколько упрощенно, но, в общем-то, так и есть: две главные женщины моей жизни, мои лучшие подруги – это моя мать и моя дочь. Одну из них я чуть не потеряла несколько недель назад. Вторую могу потерять через несколько дней.
– Я нужна тебе, это ясно. Но и он тебе нужен. Так кто же, если не я, поможет тебе встретиться с ним?
Мама методично соединяет обувь в пары и укладывает в чемодан. Она прекрасна. Снаружи мягкая, а внутри стальной стержень. Через несколько десятилетий я хочу быть похожей на нее.
– Ты лучшая мама на свете, – говорю я тихо.
2 декабря 1999 года
Накануне слушания Джоан обедает с нами. Потом, пока мама с Верой убирают со стола, мы с моим адвокатом уединяемся у меня в мастерской. Еще раз репетируем мою речь. Убедившись в том, что в зале суда я не буду запинаться, Джоан цепляется каблуками за перекладину стула и, задумчиво глядя на меня, говорит:
– Знаете, Мэрайя, для вас это будет не пикничок.
– Вообще-то, я догадывалась, – смеюсь я. – Есть места, куда я пошла бы с гораздо большей охотой.
– Я не это имею в виду, Мэрайя. Я о том, что люди начнут говорить. От Колина следует ожидать любых пакостей. А кроме него, у Меца куча свидетелей, которые вымуштрованы так, чтобы выставить вас в самом неприглядном виде.
Иэна среди них не будет, пытаюсь я убедить саму себя.
– Я уже не говорю о том, какие вопросы он станет вам задавать. Он наизнанку вывернется, чтобы вы растерялись, оступились и выглядели так, как говорили о вас его свидетели. То есть ненормальной. – Джоан подается вперед. – Не позволяйте ему ни на что вас провоцировать. Каждый день, возвращаясь из зала суда домой, напоминайте себе о том, что Малкольм Мец вас, в сущности, совсем не знает. Для него вы не человек, а средство достижения цели.
Я смотрю на Джоан и заставляю себя улыбнуться:
– Не беспокойтесь обо мне. За последнее время я отрастила себе довольно толстую шкуру.
Но при этих словах я обхватываю собственные плечи руками, как будто мне вдруг стало холодно, и чувствую, что вот-вот рассыплюсь на части.
В половине одиннадцатого раздается звонок в дверь. Я открываю ее, готовясь увидеть вспышку фотоаппарата, но вижу Колина. Взгляд у него такой, будто он удивлен не меньше моего.
– Мы можем поговорить? – после нескольких секунд молчания спрашивает он.
Мне хочется просто прогнать его или сказать ему, чтобы звонил моему адвокату, однако я киваю. У нас общее прошлое, и в каком-то смысле оно связывает нас прочнее ненависти и прочнее кровных уз.
– Хорошо. Только тихо. Вера спит.
Он идет за мной по коридору. Интересно, о чем он думает? О том, куда я дела фотографию Анд? Или о том, всегда ли плитка была такой темной? Каково это – прийти в собственный дом и не узнать его?
На кухне Колин придвигает себе стул и садится на него верхом. Я представляю себе, как возмутилась бы Джоан, если бы увидела, что я общаюсь с противником без адвоката. И все-таки я, нерешительно улыбнувшись, наклоняю голову:
– Итак, говори.
– Это убивает меня, – шумно выдыхает Колин.
Что? Стул? Возвращение в наш дом? Джессика? Я?
– Ты знаешь, Рай, почему я в тебя влюбился?
Я изо всех сил впиваюсь пальцами в край столешницы за своей спиной.
– Тебя адвокат надоумил сюда прийти?
Недоумение в расширенных глазах Колина кажется подлинным.
– Господи, да нет, конечно! Неужели ты так обо мне думаешь?
Я смотрю на него в упор:
– Теперь я уже не знаю, что думать о тебе, Колин.
Он встает, подходит к подставке для специй и трогает каждую баночку: анис, базилик, кориандр, семена сельдерея с солью, красный молотый перец, укроп.
– Ты сидела на ступеньках библиотеки, – вспоминает Колин. – Я подошел к тебе с ребятами из команды. Был шикарный весенний день, а ты корпела над учебниками. Я спросил, не хочешь ли ты пойти с нами. – Он качает головой, глядя в пол. – И ты пошла. Просто оставила книжки, сложенные стопкой, как будто тебе было все равно, кто их подберет, и отправилась с нами.
Я улыбаюсь. Со своим учебником по экономике я распрощалась навсегда. Но тогда мне казалось, что это не такая уж большая жертва. Ведь взамен я получила Колина.
– В тот день я совершила ошибку. Нужно было продолжить заниматься, – отвечаю я, возвращая на место бутылочку с лавровым маслом, которую Колин поставил на столешницу.
Он дотрагивается до моего плеча:
