Она даже этих актеров не знает, сказал Чарли. Хотя, если присмотреться… Мне кажется или в былые деньки я был вполне себе Мэтт Диллон?
Как две капли, Чарли. Но слушай. Где-нибудь видел в последнее время Микки Рурка?
Кажется, видел на восьмом автобусе на Маккертейн-стрит. На сиденье справа, за водителем.
Наверняка он еще всех нас шокирует.
Еще как. Из восьмого его тогда чуть не выперли.
⁂
Морис проводил Дилли по коридору и положил руку на ее тонкое плечо.
Больше не хочу слышать этих речей про Испанию, сказал он.
Пап? Мне почти восемнадцать.
Ну я буду скучать.
Чуток поскучаешь и перестанешь, сказала Дилли.
Дилли? Я просто хочу, чтобы пока ты побыла рядом, понимаешь? И слушай… Ты же знаешь, что я тебя люблю.
Ой, пап. Ну ты чего? Серьезно?
Да уж. Ладно.
⁂
Последние дни в дурке. Они лежали на койках рядом друг с другом, а потом, однажды утром, наступил момент, и прозвучали слова:
Ты же знаешь, мне кажется, что она от меня, Морис? В смысле, есть такая возможность.
Знаю, Чарли. Это я знаю.
Глава тринадцатая. Синтия и Дилли – неизвестная история
В Корке и на Беаре, с апреля 2013 по август 2015 года
Она шла с мамой по апрельскому городу. Птицы как свихнулись, нахрен. В легкости шага Дилли было раскаяние – от облегчения, что она вне стен дурки.
От этого нескоро отмоешься, сказала Синтия. Прости, что тебе пришлось это пройти. Как они там выглядят?
Безумно.
Каким еще будешь в психушке.
Смотрели «Бойцовую рыбку»…
Господи боже.
…И договаривали все реплики.
Они вообще не меняются, да?
Да.
И как же туда попал дылда?
Они говорят, звезды сошлись.
А, с них станется, да.
Планида, магия и так далее.
Если никто друг друга не придушит, сказала Синтия, это уже результат. Но они, конечно, бешеные харизматики, да?
Что да, то да.
А у твоего отца все еще разброд в голове?
В смысле?
В смысле, мысли у него, ну, знаешь… бродят в странных направлениях?
Это же Морис. Когда, блин, было по-другому? Они оба какие-то… Не знаю. Накачанные? Бледные.
Ну что, они же в гребаной психушке, да? Пойдем съедим по булочке?
Они пошли в «Кроуфорд». Ели морковный пирог со сметаной и пили американо. Бездонная легкость в лицах вокруг и беззаботная болтовня – нет, мы точно не как другие семьи. Дилли бросила на мать особый взгляд; Синтия опустила чашку, потому что в этом взгляде был вызов.
Ты когда-нибудь видела их жестокими?
Ой, господи, Дилли, ты чего.
Видела?
Ну откуда это взялось?
Не знаю.
Зачем ты такое спрашиваешь? Нет, не видела.
Не верю.
Блин, верь чему хочешь.
Лицо матери попыталось изобразить остекленелую, нечитаемую пустоту, но уголки рта быстро подправила лукавость ухмылки.
Ладно, сказала она.
Что ладно?
Однажды я видела, как Морис чуть не оторвал голову одному парню на Вашингтон-стрит.
Это когда?
Ой, так, уже даже не знаю. Где-то… Девяносто третий? Девяносто четвертый? Помню, что мы были перед бильярдной «Пот Блэк».
Где-где?
До тебя.
И это из-за наркоты?
Нет… Кажется, что-то сказали про его туфли.
Туфли?
Так я помню.
И, типа… было очень жестоко?
Пожалуй. Как бы, знаешь… Немного жутко.
Ты все видела?
Ну, я же рядом стояла. Куда мне было деваться? Просто ужасно. Страшно. И помню, еще где-то час сердце у него так и рвалось из груди. И еще это было как-то… ой, не знаю.
Как?
Еще это и как-то возбуждало. Если быть до конца честной.
Ох, господи боже, мам.
Ты сама спросила.
Они пошли в «Инглиш маркет». Все вокруг казались беспечными и довольными собой. Синтия купила оливки, рыбу-монаха, хлеб на закваске, кофейные бобы и фенхель. Фенхель – для живота. В последнее время живот у нее шалил и истерил.
Поднажмем, а то эта рыба с нами сейчас заговорит, Дилли, сказала она.
Они поехали проселками до Беары. Деревня вокруг пыталась стряхнуть с плеч остатки зимы. Синтия жевала сырой фенхель, ее анисовым дыханием пропах весь салон. «Она все еще красивая?» – спрашивала себя Дилли, скосив уязвленный взгляд. Кожа у матери точно была такая чистая, что блевать тянет. Не скажешь, что ей сорок один. И красивые печальные глаза. И рот – просто охренеть жизнерадостный, если она смеялась, хотя смеялась она редко. Чаще выглядела так, будто пребывала в слабом недоверии к миру. В смысле: и что вы мне дальше подкинете?
Мы все очень многое пережили, сказала Дилли.
В смысле?
Мам. В коромысле, блин.
⁂
Осознание пронзает и в начале, и в конце любви, и это ощущение в точности повторяется – с любой стороны ждет укол холодной уверенности, и от этого вдвое ужаснее. Его больше не пустят в дом. Долгая война наконец подошла к концу. Междоусобица Мориса и Синтии. Она положила на нее больше двадцати лет. Бессонница и боль от долгих отсутствий, жаркие перепады эмоций, внезапные превратности судьбы, бесконечные мольбы, медленные оттаивания, золотые времена морфийного рая, мерзости с обеих сторон, тактики шока и трепета, будоражащее удовольствие от разнузданных сексуальных воссоединений – со всем этим покончено. Лето пришло медленно и нежно, осветило полуостров. Бакланы бросались в атаку на новые косяки скумбрии. На утесах бушевали армерии, лядвенцы, нивяники. Вдали в июньской дымке дремал Скеллиг. Синтия для разнообразия ждала хоть какого-то покоя, но на самом деле чувствовала себя как говно.
⁂
Поздно ночью от пляжа слышались голоса. Она всплывала с мели своего тонкого страшного сна – и громилы грез уходили. Каждую ночь на пляж выходила резвиться молодежь – или хотя бы преданная гильдия молодежи этого сезона. Они напивались, смеялись и трахались на черном песке. К ночи старое побережье было для Синтии как успокоительное.
Синтия скрипела старыми костями и опускала ноги на пол, мрачно бормотала и подходила к окну. Новый дом – как она его по-прежнему называла, даже пять лет спустя – это стекло, сталь и вид на бухту; построенный, когда они ненадолго наварились на прибыли с Ard na Croí. Отсюда они вместе должны были наблюдать за ветрами. Здесь они должны были по чуть-чуть выпивать. И даже не думать о героине. Ох, Морис, что же мы друг с другом наделали?
