Брось, Мосс, ты ни в чем не виноват.
Заткнись нахер, мам, а?
Продолжались суровые времена. Синтия говорила «хватит уже, хватит». Дилли превратилась в компостную кучу. Он не общался с Чарли Редмондом пару лет. Еще оставались те, кто желал ему смерти.
Солнце брезжило через лиственницы тонкой косой белизной, а мать, пока вела его по каменным ступеням и через тяжелые двери, уже успокоилась, погружалась в состояние глубочайшего облегчения – он чувствовал, как слабеет ее хватка.
Психушка.
Шизо.
Дурка.
В приемной консультанта он держал мать за руку, как ребенок в поисках утешения.
⁂
Он не просто был одержим своими преступлениями и бесчинствами – он стал их осунувшимся воплощением. Давно хотелось на выход, но Морис никогда не смог бы покончить с собой. Никак не решался добровольно избавить от себя мир. Ему было почти сорок шесть, и, если не вмешается судьба, придется досиживать до упора.
Консультант был типичен для таких мест – коренастый, древний, давно приросший к своей синекуре, с видом безумнее Наполеона.
Сделайте лицо попроще, доктор, сказал Морис.
Ну все, Мосс, сказала мать.
Консультант сложил губы в насмешке.
Простите меня, отец, ибо я согрешил, сказал Морис. Прошло двадцать восемь дней с тех пор, как я в последний раз ел курицу.
Он слышал то, что слышат собаки. И все понимал. Мог учуять самые пустяки – чуял затхлую кожу подошв бордовых брог консультанта.
Возможно, вы испытываете волнение, мистер Хирн? В данный момент?
До хуя и больше, сказал он.
Морис, сказала мать. Следи за речью.
Это ничего, миссис Хирн.
Деликатно, одними кончиками пальцев, консультант протянул со стола бланк.
Вы готовы подписать согласие на госпитализацию, Морис?
Я готов заскочить на это самое согласие, сказал Морис, и ускакать в закат.
Снова он глупости говорит, доктор. Ты не в себе, Мосси. Не обращайте внимания на эту ерунду.
Морис гордо подмахнул бланк. Поднял бумажку перед глазами и рассмотрел два слова: вот его итог.
Теперь ты отдохнешь на славу, сказала Сисси. Потом сам себя не узнаешь, Морис.
А болезнь свою тоже по буквам написать, доктор?
Ох, Мосс…
Х. И. Р. Н.
⁂
Первый курс лечения – три дня на успокоительных, но он был такой накрученный, что никак не успокаивался. То уходил, то приходил в себя в белесой палате. Плыл в каком-то море. Однажды очнулся с пугающим осознанием, что он преступник, – впервые в жизни он взглянул на себя с этой точки зрения.
Но он видел, как на пятачке неба снаружи мелькают первые в году ласточки, продевают свои быстрые невидимые нити, – а уж это, он знал, скрепит мир воедино.
⁂
По мере того как шли дни и ему снижали дозировку, Морис выбирался из состояния тяжелой дремоты в более спокойное и бодрое. Годы переходили в годы, один в другой. Он был то с женой, то без; любовь от этого не ослабевала. Он купил четырнадцать квартир в Будапеште и продал с огромным убытком. Вместе с Чарли Редмондом потерял полторы тонны марокканского гашиша. Так и не нашел. Он и с Чарли то был, но не был. Времена года неустанно сменяли друг друга; листались годы. Не жизнь, а какой-то прикол. Причем охренительный. Нас так и не поймали – вот что важно.
Теперь он замечал где-то к западу от себя голос – старый, деревенский голос – и через какое-то время осознал, что голос настоящий, не воображаемый, и что звучит он с соседней койки. В палате стояли всего две койки, и, когда ему хватило сил повернуться на бок, он так и сделал и увидел большое лежачее тело старого фермера.
Какой-то бедолага с холмов округа, предположил Морис, может, наслушался дождя и в конце концов стал подчиняться его голосам.
Старик лежал на мокрой от слюны подушке, глаза его были прикованы к пятачку бледного неба, убогому свету, и он складывал растрескавшимися губами слова – похоже, обвинения.
Будто мне забот мало, подумал Морис Хирн и пожалел старика.
⁂
В эти апрельские дни, когда вернулись силы, когда он начал есть яйца всмятку в четыре пополудни и хлестать крепкий чай чашками, Морис смог оторваться от койки и влиться в процессию в зеленом коридоре – наконец-то, неизбежно – и обнаружил, что это не так уж и безрадостно: волочить одну ногу за другой без всякого ощущения внутренней войны.
В этот раз было хуже, чем в девяносто девятом; даже хуже, чем в две тысячи четвертом, когда он разрезал себе глаз в Танжере. Но теперь он снова медленно приходил в себя – словно поднимался через тяжелую воду – и его грело одно из величайших утешений: ничто очень страшное не длится так уж долго.
⁂
Фермер тоже пошел на поправку. Через пару дней уже сидел в койке и просил чаю и «Экзаминер». Эти старые хрычи чуют свою внутреннюю погоду – фермер глядел с тихим удовлетворением, которое говорило, что он знал: буря миновала. Они стали разговаривать.
Киви, сказал старик доверительно.
Не понял?
Киви, сказал фермер, главный друг сумасшедшего.
Правда, что ли?
Прочитал в газете. Ученые открыли. Один киви в день – и будешь в своем уме не хуже, чем от таблеток.
Фермера выписали в свободный мир раньше Мориса, а это, сука, о чем-то говорило. Морис гулял по зеленому коридору. Его болтливо навещала мать, и казалось, будто ничего не случилось, будто недавно ночью они не были на кольцах Сатурна. Морис звонил Синтии.
С тобой все будет хорошо, сказала она. Просто пришло время, понимаешь? Пришло тебе время пожить одному, Морис.
Можно повидаться с девочкой? спросил он, и она не ответила.
Однажды утром после долгого сна без снов он очнулся и обнаружил, что на соседней койке новый сосед: длинный худой человек, который сердито ворочался в наркотической фуге.
Это был Чарли Редмонд.
⁂
Ну естественно, в Чарли Реда можно закачать целый Ганг лития, а он все равно не утихомирится.
Морис наблюдал – со старым теплым интересом – как Чарли вскакивал с койки, метался по палате, словно человеческий вопль во плоти, выкатив глаза, с бескровным и напряженным лицом, и колени карабкались по стенам, а за спиной хлопал халат без задницы. Дежурная найтингейл то приходила, то уходила, безнадежно умоляла вернуться в койку.
Ты ее слушай, Чарли, это медсестра.
Но если Чарли Ред там и был, то еще он там и не был. Глаза открыты, но в них – никакого узнавания; иногда в припадках бодрствования он смотрел на Мориса, как на видение.
