⁂
Он разучился говорить с людьми. Слишком долго жил вне родного языка. Терял слова. Это было в городе внутренней жизни. Это было лиричной зимой Сеговии. Он любил Дилли и Синтию. Он больше не мог их увидеть. Перед интернет-кафе цыганенок со своей подружкой торговали с печи на колесах каштанами в корзинках и целовались. Выглядели они так, будто на дворе 1583-й. Воздух был темно-синий и в сумерках подергивался дымкой старой поэзии. Морис больше не притворялся, что дочка когда-нибудь прочитает веселые строки, которые он карябает на обратной стороне открытки. Теперь он даже не мог себе представить, как изменилось ее лицо. Сидел в кафе у окна и смотрел на вьющуюся улицу, которая поднималась к соборной пласе. Нашел в поисковике картинки Уммерского леса: в поблекшем ирландском месте светил призрак солнечного луча. Аромат меланхолии. Порвал открытку.
Во снах он неизбежно попадал в старый лес Уммеры на севере Корка.
Первые годы в Уммере он провел с многострадальным отцом и стоической матерью. Отец был родом с запада, из костей и безлесых холмов Беары. В Уммере отца пугали деревья. Так считала мать. Внизу горла отца бился странный пульс, словно червяки. А в Сеговии колокола вызванивали торжественные ноты часа, получаса, четверти часа. В этих местах и сейчас не боялись перебрать с религией. Отец был очень религиозным. Когда они переехали в Корк, попал к харизматикам. Домой с собраний его чуть ли не приносили. Припадки и обмороки. Глоссолалия. Еще отец терял нить повествования. Забывал, о чем говорил, как по щелчку. Когда он спал днем, на его губах были странные древние слова. В детстве, а потом подростком Морис наблюдал, как ухудшалось состояние отца, и в Сеговии по-прежнему чувствовал на себе оттиск его неприкаянного духа.
Морис чувствовал себя старше, чем был. Страшился собственного отражения в горящих окнах испанского вечера. Верил, что годы его не пощадили. Весь спал с лица. Так и различал в своем лице череп. Чувствовал во рту червей. Тело стало каверной смерти. Господи, ему же, блин, всего-то тридцать шесть лет (он с холодной уверенностью чувствовал, что умрет в тридцать семь). Он сходил в бар на калле Маркес-дель-Арко, накинулся, как волк, на жареную рыбу и тонкие ломти хамона, пил чернильную риоху и холодное пиво с кранов, открыто плакал, и никто не обращал на него никакого внимания. В шоу талантов по телевизору пел слепой толстый мальчик, и весь бар был в восторге, и посетители хлопали в такт песне – звучал испанский перевод старого хита «Карпентерс», а у пацана перекатывались все его подбородки. Морис Хирн был так тронут, что в горло просочилась рвота. Он сунул в рот горбушку, чтобы ее заткнуть.
Та зима в Сеговии прошла на трагикомической, капризной, великолепной ноте.
⁂
Снова на юге, притянутый старым морем. Пляж в Малагете тот же, что и всегда. На восточном конце рыбачили со скал старики-пауки и нищие коричневые мальчишки. Стояла жаркая ясная весна. На холмах выразительно высились грандиозные виллы. В термальных потоках парили хищные птицы. Совершали моцион под солнцем пышущие здоровьем древние немцы. Морис лежал на валуне над прибоем. Он был крабом, нежился под весенним солнцем. Находили моменты странной железобетонной уверенности: он верил, что сможет вернуть и Синтию, и Дилли.
Жара была библейской. В каналах его тела ходили темные слухи. Угрюмые бегуны проносились по променаду несгибаемыми парами. Он прислушивался к старому рабочему городу Малаге и его католическим колоколам, его католическим паузам. Щурился, чтобы охватить простор над головой.
Ох, только посмотрите на бело-синее небо – может, это перед ним мне надо исповедоваться?
Он долго лежал на валуне, пока жар солнца не пошел на убыль и снова не опустилась вечерняя прохлада – как вуаль, как милость.
В Малаге вечерние улицы звучали все той же старой расхлябанной музыкой. Нависшие веки у прохожих – как люки. Капюшоны монахов и печальных монашек. Он сидел на одноместной кровати в пансионе на калле Лариос. Прислушивался к гулу вечернего paseo
[37], его сплетням и перемолвкам. Глаза отдыхали. Он пил пиво «Крускампо» из маленьких банок и проссывал всю свою красоту в раковину. Чувствовал, как за глазами роются черви.
Вот и начинается, сказал он вслух.
Прошлое все ворочалось и переделывалось. Морис не мог выйти из-под его власти. В этот момент прошлое было текучим. Он даже небрежно бросил пару фраз своему отцу. А потом уже не так небрежно:
Я думал, что намного сильнее тебя.
Вот выражение эмоций – холодное, простое, чистое – оно хоть когда-нибудь выходит наружу? Он был не таким уж молодым человеком, который ссыт в раковину в комнате за тридцать пять евро в Малаге. С проклятым предателем в руке, сука. Вот тебе и выражение.
Он вышел в ночь и бухал с алжирцами в портовом баре. Нужно было снова организовать поставку. Он верил, что ему это по силам. Связался с Чарли Редмондом. Определенно начал оттаивать. Ему нравилась вкрадчивость тихих заговорщицких речей алжирцев. Он ни черта не понимал, что они друг другу говорят. Хотелось очиститься в резком приморском свете там, где не знают его имя.
Когда-то из-за приступов отца мир пошатывался и придвигался. Когда Морис был маленьким, отца часто забирали в больницу. Отлучки становились все дольше и дольше. Мать объясняла все как есть, без эмоций.
Морис почитал об этом. Узнал, что к голове отца присоединяют электроды. Посредством электродов в отмеренных количествах подаются электрические разряды, чтобы стимулировать мозг. Провоцируются короткие удары. Морис так и видел, как врачи выходят из палаты на синее небо, пока действует анестезия. Пока в гиппокампе создаются новые связи.
Но если после возвращений из больницы настроение отца и становилось предсказуемым, то вдобавок им овладевало и странное серое спокойствие. Как будто из другого мира. Оно нарушало весь сон в доме.
Малага переползала в ночные часы. Ждали лайнер из Генуи. На гудеж его басового сигнала слетались проститутки. Бар будет работать всю ночь. Морис Хирн был только рад тихо сидеть на гребне своих старых печальных снов.
⁂
В порту Альхесираса собирался упадочный криминал половины Европы. В воздухе было разлито средневековье. Здесь сходились блудные дети множества наций – на карачках, пьяные, под кайфом. Все барабаны, девчонки и собаки. На фоне темноты загорались крошечные огоньки – забивали трубки. Стояла атмосфера торжественной церемонии. Часто дети казались безрадостными. Ночью порт отдавал чем-то горячим, дьявольским. Напоминал о прошлом, но сам был плоть от плоти нового столетия. В такую чистую ночь видно на целый час южнее – до самых фонарей Танжера.
Морис коротал часы ожидания, гуляя по старым портовым улицам. Из подворотен мрачно следили странные падальщики. Здесь – одно из самых нераскрываемых мест на земле. На ходу он чувствовал себя так, будто за ним следят или снимают. И еще так, будто он к чему-то приближается. Он ждал, когда ночь пересечет черную воду. Все, что осталось от денег, он прятал на себе, в разных местах. Он должен вернуть своих женщин.
