Я тебя люблю, сказал он.
Ой, иди ты, сказала она.
Он погладил ее ляжку; она приоткрыла глаз и издала саркастичный и пренебрежительный звук, ей чуть-чуть не хватило сил поднять его на смех. Они могли разговаривать друг с другом, не разговаривая.
Из какой херни я сделан, Карима?
Из той же, намекала она, из какой сделаны мы все – из всех слов, что мы шептали по ночам, из всех нарушенных обещаний.
И снова небо сломал военный истребитель.
Приморские сосны гнулись, дрожали, встряхивались; сова в возмущении ухала еще громче.
Внизу быстро плыли огни города.
До Рождества оставалась неделя. Он помог Кариме вытереться, и они лежали вместе на диване у низкого окна, выходившего на город, и через некоторое время она вновь обрела дар речи. Она велела ему забыть о катерах с наркотой. Уже скоро в катерах с наркотой не будет денег.
⁂
Когда я кладу сюда руку, сказал он, ты как бы… я это называю «полошишься». Как бы… такое удивление в глазах?
Никакого удивления, сказала она. Меня там трогают с девяти лет.
О господи, Карима. Обязательно надо было этот мрачняк, да?
Ничего мрачного, сказала она. Это жизнь.
Она закурила. Выпустила дым ему в лицо. Чокнулась с ним краем бокала, и они выпили разведенного спирта.
О чем ты думаешь? спросил он. Когда я тебя там трогаю?
О конфетах, сказала она.
Умеешь ты меня уничтожить, сказал он. Всегда умела. Помнишь, как мы впервые встретились? Я был еще таким пацаном.
Ты до сих пор пацан.
Можно тебе вылизать, Карима?
Я ничего не почувствую.
Ни там, ни здесь. Так же известно как подстава.
Что такое «подстава»?
То, что ты мне сейчас заявила.
Можно какое-то время пожить в Кадисе, сказала она.
Почему в Кадисе?
Если я останусь здесь, меня застрелят или того хуже, сказала она.
И странная сова снова издала свой рваный зов.
⁂
Когда он очнулся, было еще темно, ветер в приморских соснах улегся. Сильно болела голова. Он выпил полстакана пива, запил им таблетки. Оглянулся на Кариму – она лежала в кровати навзничь, во сне ее обильно стошнило. Он бесшумно подошел к кровати, наклонился, приложил губы ей ко лбу, попрощался и сказал, что, может быть, скоро вернется.
Потом угнал ее машину и проехал пять миль по горе до города – в темноте, потому что не разобрался, где включать сраные фары, – и с первым светом холодного зимнего солнца уже сидел на пляже в Малагете и знал, что наложенные на него чары – черные.
Порча, порча.
⁂
Он прилетел обратно в Корк. Взял напрокат машину. Поехал по Макрум-роуд. Был самый короткий день в году. Все изнемогало по великому завершению. Все просило затемнения. Когда он подъехал к Уммерскому лесу, небо стало наполняться ночью, а деревья плотно сгрудились темной стеной против неба.
Мир перевалил за пик и начал долгий медленный спуск к новому свету, новому времени, и Морис нихрена не мог это выдержать.
Он остановился, вышел из машины и почувствовал зло холодного промозглого воздуха. Прислушался к призракам леса. Нацепил лицо для ирландской погоды. Ее не стоило недооценивать. Сморщился и зажмурился от ветра. Скривил рот от дождя. Запомните эти выражения и повторяйте десять тысяч раз за жизнь, из поколения в поколение, из эпохи в эпоху, и наблюдайте, как эффект въедается под кожу, входит в народную душу, дерзко готовится встретить мир и говорит…
Король Севильи, король Севильи
…складывал Морис слова на губах в поисках покоя, но припев потерялся на хлещущем ветру, в атаках дождя.
Он вошел в густую тьму Уммерского леса, в древнюю чащу, когда опустилась самая долгая ночь, словно великая уставшая птица уныния.
Он дошел до места, которое казалось центром, и уселся на холодной сырой земле, и просил у мертвых прощения и разрешения присоединиться к ним.
⁂
Но какая-то высшая сила повернула его. Направленный притяжением звездного света, он пошел обратно в машину и поехал по узким дорогам на запад, через спящий округ – на Беару.
Он пил виски «Пауэрс» из наггина
[28], зажатого между ног, и притормаживал на поворотах, которые знал как свои пять пальцев.
Когда он протащился через Берхэвен с таким видом, будто его сюда черт принес, было пять утра.
Он посидел у холодных огней гавани и допил виски, и откинул кресло, и пытался забыться во сне, но не смог – он уже закусил удила.
Приехал в Ard na Croí. Припарковался на дороге над ним. Прошел вдоль полумесяца террасы и посмотрел, как дышит старый курган.
Открыл дверь, даже не чиркнув ключом о замок. Поднялся по лестнице. Прислушался к их дыханию. Стоял на лестничной площадке и медленно дышал, пока вокруг не успокоился воздух. Глаза привыкли к полумраку. Он не спешил ни одним движением.
Он заглянул к Синтии и увидел, что она не одна – рядом с ней лежала длинная и худосочная фигура Чарли Редмонда.
Ну что опять за фигня, сказал он, но тихо, и они не проснулись.
Дилли он нашел свернувшейся жарким калачиком. Он наклонился и зашептал ей. Она зашевелилась во сне и заговорила. Он поднял ее с кровати и вынес, все еще спящую, по лестнице и из дома – ушли они так же тихо, как он вошел, и она, обхватив его руками, просыпаясь, притулилась от холода к его плечу.
Дилли, сказал он.
⁂
Он вез ребенка через спящий город. Движение машины быстро сомкнуло ей глаза. Он поехал в Каметрингейн и остановился у спуска в воду. Она распустилась из своего сна, содрогнулась и сказала:
Папа? Где мы, пап? Куда мы едем?
Мы вернемся домой, Дилл.
Долгая ночь опускалась за горизонт последними узлами своей спины – рептилья ночь – и если я заведусь и просто отпущу руль, все кончится быстро.
Ну что, Дилл?
Что, пап?
Он сидел в машине у съезда и чувствовал неподатливость ручника, его упор, и щелкнул ключом, чтобы запереть все двери.
Ты знаешь, что я тебя люблю, Дилли?
Можно домой? спросила она. Мне холодно.
И когда она заплакала, он поднялся от себя – вернее, взметнулся, быстро и резко, как на лебедке, – и увидел себя в машине, с ребенком, на краю их конца, недалеко от города Берхэвена, утром в разгар зимы, и увидел вокруг себя чары в виде черной ауры.
Но он глубоко вдохнул, и еще раз, и почувствовал, как через него проходит жизнь…
