Но что нам самим делать, Морис?
Ну что. Вечный вопрос.
В смысле, кто мы, нахрен, такие?
О, у нас очень древняя профессия, сказал он. Мы торговцы.
⁂
Округа Страуд-Грин. Кости Лондона. Свет слабый и извиняющийся. Дилли в детской качалке – жутковато молчаливая, с широкими глазами. Синтия отошла на часок прогуляться. Перед домом весь день простоял белый фургон. Эльф в качалке удостоил полуулыбкой – сердцеедка ты моя. Морис смолил в окошко косяк. Сейчас Чарли Редмонд скрывался в долине Маам. Все пошло коту под хвост. Кроме денег – потому что деньги по-прежнему были баснословные.
И вот она приходит с улицы, с вытянутым лицом. В последнее время ее было все сложнее понять. Их обоих прибило зимой.
Она взяла у него косяк. Мрачно затянулась. Пришла с холодом дня на щеках. Февраль – у кого ни спроси, богомерзкий месяц. После родов она отощала. Ему хотелось обратно в Испанию. Лондон – серый, как голуби, серый, как пепел с окурков, грязный, как кладбище. Большой страх, тяжелое молчание – не из-за наркотиков ли на ранней стадии беременности ребенок теперь таращится на них из качалки, как гребаный зомби?
А еще грозится приехать его мать. Хоть под самосвал бросайся. Глухой гром вечерних поездов. Лицо Синтии – есть там вообще что понимать? «Что сейчас, что дальше?» Она устала и зачахла; нервы раздергало. Они разделили между собой дурь.
На дороге фургон, Морис.
Белый?
Он был там час назад и стоит до сих пор. В нем двое. Здоровые гондоны.
Он покачал головой и взял ребенка на руки – Дилли брыкнула ножками, как электрическими разрядами, насколько ей позволила пижамка Babygro.
Фигня.
Там двое. В фургоне. На гребаной дороге, Морис.
И скоро опять стемнеет – против февральского вечера во всех клетках на улицах загорался свет.
Думаешь, они так открыто о себе заявят?
Синтия выпустила густой зеленоватый дым в щель окна.
Я ебу?
Он встал на диван, чтобы выглянуть на дорогу. Ребенок все еще гугукал на руках. Он – как лис с носом по ветру. Надо защищать щенят.
Сразу перед таксопарком, сказала она.
Прогуляться мимо?
Даже не думай соваться в эту гребаную дверь, Морис.
Она заперла дверь на все замки. Он снова посадил ребенка в качалку. Лизнул бумажку для косяка.
Может, газовые счетчики в районе проверяют, сказал он. Может, телевизоры настраивают.
Какие еще, нахрен, счетчики?
Может, из управы Харинги.
Большую часть дня и ночи на улице было тихо. И то ли угрюмая, то ли настороженная атмосфера. Дочка тихо заплакала. Он снова взял ее, отнес на кухню, включил кран. Посмотрел на длинный задний сад, уходивший до крутой насыпи, до железной дороги. В поле зрения прогрохотал поезд. В вечернем дожде подсвечивались немые лица в вагонах. Как же тогда по ночам кричали лисы. Всхлипы Дилли затихли, текущая вода из крана кружилась у слива. Дочка молча и удовлетворенно подергивалась в его руках.
Они вышли из фургона, Морис!
И оба – с большущими испанскими бошками.
Плечи – шириной с Мадрид.
Оба прислонились к фургону и страстно закурили – на дом они поглядывали спокойно.
Морис тепло укутал дочку.
Синтия бросала вещи в сумку – кошельки, карточки.
Они ушли через заднюю дверь – тихо прятались в холодном безжизненном февральском саду.
Ночь уже опускалась.
Они прятались, пока окончательно не стемнело.
Пробрались по насыпи к путям.
В ужасе шли по подветренной стороне насыпи.
Под ногами плыл гравий.
Шуршали мелкие млекопитающие.
Ночь в Харинги, Крауч-Энде, Страуд-Грине.
Молча дышала огромная пасть Финсбери-парка.
Пульсировала вена-магистраль Севен-Систерс.
Они провели бессонную ночь в гестхаусе в Крауч-Энде. Ночь тянулась медленно, как десять лет. Морис чувствовал себя старым как никогда, но да, рядом была Дилли – молчаливая, прекрасная – и да, сомнений нет, он в нее влюблен. Пришло время возвращаться в Ирландию.
Морские скалы; соленый ветер; дом.
⁂
С холмов над Берхэвеном казалось, что порт под апрельским солнцем порезан ножами холодной синевы. Дилли нестройно напевала и следила глазами за ранней бабочкой – беловато-желтым миганием, легким, как ее дыхание. Кожа у Дилли была нежная и бледная, как пепел, и прораб Мерфи смотрел на ребенка с улыбкой.
Вся где-то в своем мире, сказал он.
И не говори, сказал Морис.
Липкая ручка ребенка в его руке. Морис осторожно потер большим пальцем ее скользкую ладошку – это почему-то успокаивало. Они втроем шли по сырым акрам участка. Участок находился на плато, среди каменистых холмов над городом. В одном его конце стоял странный курган с кустарниками. Их строительный проект – дома в форме полумесяца. Полумесяц построят так, чтобы сдерживать ветер с запада.
Можно будет посадить сзади деревья? спросил Морис.
Ну, сказал Мерфи.
Что, совсем ничего не приживется?
Да тут скала, а не почва, сказал Мерфи. Если что красивое, то нихрена не приживется.
Ну хотя бы вид. Морис поднял дочку на руки и закряхтел из-за ее веса. Сказать по правде, в три с половиной года она весила как пикси. Он показал ей юг, открытый мир.
Вот это вид, да, Дилл?
Провел ее взгляд по крышам города, над мачтами и щетиной гавани, до острова Бер.
«Терраса с видом на гавань»? предложил Моррис.
«Вид на гавань»? сказал Мерфи.
Или что-то более ирландское?
Мысль, согласился Мерфи.
Как ты смотришь на ирландское название, Дилли?
Девочка застенчиво улыбнулась.
Что-нибудь с croí, сказал Морис. Croí – это же сердце?
Croí briste, сказал Мерфи, и они рассмеялись.
Хребет Разбитых Сердец, сказал Морис. Ну точно, особенно с этим долбаным ветром.
Мерфи грустно пнул землю.
Я так тебе скажу, сказал он. Мое croí будет охренительно briste, когда я начну рыть здесь котлован.
Когда начнем?
Есть пара нюансов.
Например?
Он пожалел, что спросил. Ответ касался круглого кургана, кустов боярышника. Морис застегнул молнию на анораке Дилли до горла – от ветра. Погладил по холодной щеке пальцами. На ее губах застыла точная копия хмурости ее матери. Все черты уже на месте.
