Сегодня – в свой день рождения – Тео ненадолго угодил в больницу на Манхэттене для пустячной операции по установке медикаментозной капсулы в правое ухо, где хронически возникал отит. Мне удалось провести с ним сеанс видеосвязи длиной в несколько минут перед самой отправкой в операционную и кое-как его подбодрить.
Разговор кончился, и я надолго застыл, оглушенный, уставившись в пустоту. Мне вспоминались тонкие черты сына, его лучистый взгляд, в котором читались жизнелюбие и жажда открытий. Его искренность и любопытство Альмине еще не удалось подавить.
С утра шел снег. Измученный горестными мыслями вкупе с острым бронхитом, я решил снова завалиться спать. С тех пор как у меня забрали Тео, я сильно сдал. Моя иммунная система стала походить на сито. Грипп, синусит, ларингит, гастрит – и это еще не весь перечень упорно изводивших меня недугов. Чувствуя себя разбитым, я нырнул в череду завершающих год праздников, как болид в темный тоннель, – свернувшись в клубок, с подтянутыми к подбородку коленями. У меня больше не было семьи, а настоящих друзей я вообще никогда не имел. Напрасно мой литературный агент пытался поддерживать со мной дружеский контакт: в конце концов я его обругал и послал подальше. Только его сострадания мне не хватало! «Большая издательская семья» тоже бросила меня в чистом поле. Но я нисколько не удивился и не расстроился – куда уж дальше! Я давно знаю – и чтение Альбера Коэна только укрепило меня в этом знании, – что «каждый человек одинок, всем на всех плевать, наши горести – это необитаемый остров»
[15]. Их трусливые попытки не пересекаться со мной оставляли меня равнодушным благодаря презрению, которое я всегда испытывал ко всей этой жалкой братии.
Я проснулся около пяти часов вечера, весь горя и задыхаясь. За истекшие сутки я выпил четверть литра сиропа от кашля, то и дело глотал долифран и антибиотики, но на моем состоянии это не сказалось. Потребовалось нечеловеческое усилие, чтобы сесть в постели. Я вызвал такси.
Я так и не удосужился завести семейного врача, поэтому потащился к педиатру, наблюдавшему Тео с самого его рождения, – замечательному доктору с собственным кабинетом в 17-м округе. Он ценил мои книги и, увидев, как меня потрепала болезнь, пожалел. Он добросовестно приставил к моей груди стетоскоп и в приказном порядке отправил на рентген легких, заставив поклясться, что в понедельник я покажусь его коллеге-пульмонологу. Он пообещал позвонить ему и записать меня на прием.
Я сразу же поспешил в Парижский институт рентгенологии, прождал там два часа и вышел со снимком и с пугающим описанием состояния моей дыхательной системы.
С сумбуром в голове я сделал несколько шагов по скользкому тротуару на перекрестке авеню Гош и улицы Фобур-Сен-Оноре. Весь день было морозно. Теперь стемнело, и я жутко замерз. От усилившейся лихорадки меня качало, ощущение было такое, что я вот-вот примерзну к месту, превращусь в сосульку. В довершение всех бед я забыл дома мобильный и теперь никуда не мог позвонить. Затуманенным взглядом я пытался высмотреть в ночи свободное такси. Уже через две минуты я бросил это занятие и решил дойти пешком до площади Терн, где было больше шансов найти машину. Тумана не было, но непрерывный снегопад сильно затруднял движение. Парижу надо немного: снежный покров в два сантиметра толщиной – и вся жизнь здесь замирает.
Через сто метров я повернул направо, чтобы уйти от парализовавшей квартал колоссальной пробки. Узкая улица Дару, где я очутился, была мне незнакома. Серебристые хлопья, коловшие мне лицо, вместо того чтобы заставить повернуть назад, гипнотизировали и гнали навстречу золотистому сиянию на фоне грязного неба. Еще несколько шагов – и я открыл для себя посреди Парижа русскую церковь.
Я знал о существовании православного собора Святого Александра Невского, исторического места притяжения русской общины в столице, но никогда здесь не бывал. Снаружи храм выглядел маленькой жемчужиной в византийском стиле: пять башенок с куполами, увенчанными позолоченными крестами, походили на белокаменные ракеты, стремящиеся ввысь для утверждения небесной гармонии.
Собор притягивал меня, как магнит. Что-то – любопытство, надежда, обещание тепла – заставило меня войти внутрь.
Прямо у входа меня встретил сильный запах воска, ладана, дымящейся мирры. Постройка имела в плане греческий крест, каждая оконечность которого тянулась до небольшой апсиды с сужающимся кверху потолком.
Турист в собственном городе, я начал с изучения традиционного для православной церкви убранства: обилие икон, огромный центральный купол, как бы приглашающий воспарить ввысь, неописуемое сочетание суровости и слепящей позолоты. При всем монументальном, хоть и немного пыльном глянце, несмотря на лес свечей с колеблющимися язычками пламени, в храме царил полумрак и было безлюдно, гуляли сквозняки. Это был безопасный корабль-призрак, застывший среди волн всепроникающих смолистых запахов, заставляющих глаза слезиться.
Я подошел к величественному подсвечнику, озарявшему большое полотно в академическом стиле «Явление Христа при море Тивериадском». Полутьма способствовала сосредоточенности. Я не знал толком, зачем сюда пришел, но почему-то чувствовал себя вполне в своей тарелке. И это притом, что вера всегда была мне чужда. Я долго веровал в единственного бога – самого себя. Вернее, сидя годами за компьютерной клавиатурой, я принимал себя самого за бога. Говоря еще точнее, я бросил вызов богу, в которого не верил, строя иной – свой собственный – мир. Мне, правда, потребовалось для этого не шесть дней, а два десятка романов.
О да, я раз за разом мнил себя демиургом. Сталкиваясь с другими, я корчил из себя смиренного, не испорченного успехом романиста. Зато, сочиняя, я давал себе волю. Сколько я себя помню, меня всегда обуревало желание оживлять порождения своего воображения, бунтовать против реальности, показывать ей средний палец, перекраивать ее по своей прихоти.
По сути дела, писать значит именно это: ниспровергать упорядоченность мира. Исправлять своим сочинительством его несовершенства и абсурдность.
По-другому это зовется богоборчеством.
Но этим вечером, в этой церкви, дрожа от лихорадки, блуждая в своем бреду, я ощутил смирение, почувствовал себя под высоким горделивым куполом жалкой кляксой. Еще немного – и я поневоле пал бы ниц. Подобно блудному сыну, вернувшемуся в отчий дом, я был на все готов, лишь бы вымолить прощение. Чтобы вернуть Тео, я решился бы на любую низость, отрекся бы от чего угодно.
У меня так отчаянно закружилась голова, что я прижался спиной к черной мраморной колонне, чтобы не упасть. Все это не могло быть серьезно, это был, конечно, лихорадочный бред, только и всего. В пищевод брызнул едкий желудочный сок. Все мое естество распадалось, мне нечем было дышать, изъеденное горем сердце то принималось отчаянно трепетать, то пропускало удар за ударом. Из меня вытекла вся энергия, тело превратилось в унылую пустошь, в выжженную пустыню, заметаемую в темноте снегом.
Я сделал несколько шагов к выходу, мечтая об одном: упасть где-нибудь на матрас и забыться вечным сном. С момента разлуки с Тео моя жизнь остановилась. Будущее превратилось в беспросветный ледяной тоннель. Собственно, даже матрас был бы лишним, не говоря об одеяле. Я готов был рухнуть где угодно, прямо на землю, и пусть меня подберут – или отшвырнут пинком, как бездомного пса.
