Здесь стояли десятки разномастных речных суденышек: маленькие парусные лодчонки, старые весельные корыта, голландские яхты под косым парусом.
С перекинутого через водоем металлического мостика я заметил на другой стороне, на каменной лестнице, ведущей к бульвару Бастилии, Альмину и, окликнув, заторопился к ней.
– Салют, Альмина.
Она с ходу превратилась в исчадие ада.
– Что тебе здесь понадобилось, Ромен? Забыл, что ли, что тебе запрещено ко мне приближаться?
Она навела на меня свой телефон, чтобы заснять на видео, получить новую улику против меня для предстоящего суда. Я, стараясь держать себя в руках, внимательно ее разглядывал. Ее облик продолжил меняться: обритая голова, худоба, куртка камуфляжной расцветки, пирсинг там и сям. Моряцкая торба через плечо, на шее новая татуировка.
– Ты дорого за это заплатишь, – пригрозила она, закончив съемку.
Я не сомневался, что она немедленно перешлет видео франко-американской адвокатской конторе «Векслер и Деламико», представлявшей ее интересы.
Это были грозные и ушлые адвокаты, о которых она узнала… благодаря мне.
– Ты на Лионский вокзал? – спросил я, указывая на ее сумку.
– К Зои, в Лозанну. Не твое дело.
Стоя близко к ней, я разглядел новую татуировку – цитату из Виктора Гюго, полюбившуюся анархистам: «Полиция – всюду, правосудие – нигде».
Я преградил ей путь.
– Хочу нормально поговорить, Альмина.
– Мне нечего тебе сказать.
– Я тебе не враг.
– Вот и убирайся.
Она достигла верха лестницы, перешла бульвар и свернула на улицу Берси.
– Давай договоримся по-хорошему. Ты не можешь лишить меня сына.
– Представь, могу. Кстати, прими к сведению: я намерена увезти его в США.
– Как тебе известно, это нежелательно для всех: для него, для тебя, для меня.
Она, не обращая на меня внимания, ускорила шаг. Я догнал ее.
– Собираешься поселить его в хижине в Итаке?
Она не собиралась этого отрицать.
– Будем растить его вместе с Зои. Тео будет с нами хорошо.
– Чего тебе от меня нужно, Альмина? Еще денег?
Она расхохоталась.
– У тебя не осталось ни гроша, Ромен. Я богаче тебя.
Увы, это было правдой. Она упорно шагала вперед, как новобранец на плацу.
– Тео и мой сын.
– Только потому, что ты засунул в меня свой стручок?
– Нет, потому что я его растил и потому что я его люблю.
– Тео не твой ребенок. Дети принадлежат женщинам. Они их вынашивают, производят на свет, выкармливают.
– Я занимался Тео гораздо больше, чем ты. И я за него переживаю. Ты пичкаешь его картинками конца света, ты много раз повторяла в его присутствии, что жалеешь, что родила сына.
– Я продолжаю так думать. Сегодня иметь детей безответственно.
– Вот и оставь его жить со мной. Тео – лучшее, что произошло за всю мою жизнь.
– Ты думаешь только о собственной мелкой персоне, вечно занят мыслями о том, где у тебя кольнет, где сведет, заботишься о своем ничтожном психологическом комфорте. Ты никогда не думаешь ни о других, ни о нем.
– Послушай, я не сомневаюсь в твоей любви к Тео…
– Я люблю его по-своему.
– Раз так, ты должна признать, что для него будет лучше, если ты останешься в Париже. Здесь его школа, друзья, отец, здесь ему привычно.
– Бедняжка, скоро ты станешь свидетелем того, как все это разлетится на куски. Назревают беспрецедентные потрясения. Земля превратится в арену последнего сражения.
Я призвал на помощь всю свою силу воли, чтобы сохранить спокойствие.
– Знаю, ты сильно всем этим озабочена, и не зря. Но я не вижу прямой связи между этим и нашим сыном.
– Связь прямая: Тео нужно стать закаленным. Пойми, нужно подготовить его к худшему: к революциям, к эпидемиям, к войнам.
Все было кончено, я потерпел неудачу. Вскоре мы дошли до вокзала, тяжело нависавшего своей высокой башней и четырьмя огромными циферблатами над площадью Луи Арман. Не веря в успех, я предпринял последнюю отчаянную попытку растопить ее сердце.
– Ты же знаешь, Тео – это вся моя жизнь. Если ты его у меня заберешь, я умру.
Альмина забросила за спину свою торбу и, прежде чем войти в здание вокзала, ответила:
– Именно этого я и хочу, Ромен: чтобы ты издох.
4.
Несколько часов я брел обратно на Монпарнас, останавливаясь по пути в разных кафе: в одном пообедал, в другом выпил пива. Создавшееся положение превосходило по ужасу мои худшие кошмары. У Альмины всегда чередовались периоды возбуждения и хандры, но сегодняшнее ее психическое состояние показалось мне еще более опасным, чем раньше. Тем не менее никто, кроме меня, этого не замечал, я был последним, кто еще способен поднять тревогу, потому что вскоре меня ждал суд.
Сколько бы ударов она мне ни наносила, я не мог ее возненавидеть, ведь я любил нашего сына, а он не появился бы, не случись нашей встречи. Только сегодня я впервые поймал себя на желании, чтобы она исчезла из нашей с Тео жизни.
Рядом с бульваром Распай я столкнулся с кучкой демонстрантов, которых видел утром: видимо, они решили не следовать за кортежем, а продолжить свой спор, попивая горячее вино. У их ног лежал разноцветный транспарант с надписью:
Для тех, кто наверху,
Франция несет золотые яйца.
А тем, кто внизу, – жрать свою лапшу
и не трепыхаться!
Я вспомнил слова Альмины о моем равнодушии к реальной жизни. В этом она была права: общая борьба чаще казалась мне бесполезной. Во всяком случае, я не видел в ней места для себя. Коллективные выступления меня страшили. Я был воспитанником школы Брассенса: группа больше четырех – уже банда сволочей. Стадо баранов вызывало у меня отторжение, свора хищников и подавно.
К 16.20 я вышел на авеню Обсерватории. Перед школой меня ждала Кадижа. Я пересказал ей разговор с Альминой и предложил провести вечер с Тео, у меня дома.
– Он может даже у вас переночевать, – сказала она мне. – Альмина собирается вернуться не раньше завтрашнего вечера.
При виде сына, бегущего нам навстречу, мое закоченевшее сердце встрепенулось от мощного впрыска дофамина.
По пути домой мы успели подкрепиться в двух-трех заведениях. В последнем из них, сидя над тарелкой с луком-пореем и уже редким для этого месяца кабачком, Кадижа разрыдалась. По ее признанию, она плакала каждую ночь, так тревожилась за Тео.
