Затесавшись в толпу, я не устоял перед соблазном делать мысленные фотографии и запоминать как можно больше подробностей: обрывки разговоров, характерные звуки, запахи, разносившиеся из колонок песни. Все это я помещал в папку, специально заведенную в уголке моего мозга. Там накапливался мой мысленный архив, библиотека, которую я всегда носил с собой. Через год или через десять лет, если потребуется для романа, я бы воспользовался этой папкой и описал с помощью ее содержимого демонстрацию. Все это давалось нелегко, но уже превратилось в мою вторую натуру, с которой бесполезно бороться, в изнурительный механизм с отказавшей кнопкой отключения.
2.
Покинув кортеж, я обогнул Люксембургский сад и оказался перед театром «Одеон». В ритме моих шагов по тротуару перед моими глазами прокручивался фильм о годах жизни с Альминой, в котором сложно было обнаружить сюжетную связность. Она родилась в Англии, под Манчестером, у матери-ирландки и отца-англичанина. Увлеклась классическим танцем, поступила в Лондонский королевский балет, но в 19 лет попала в тяжелую мотоциклетную аварию со своим тогдашним дружком, выдававшим себя за гитариста, но чаще державшим в руках кружки с пивом «Гиннесс», чем гитары марки «Гибсон». Альмина пролежала в больнице больше полугода и с тех пор уже не могла профессионально танцевать. У аварии остались последствия, в частности хронические боли в спине, из-за которых она пристрастилась к обезболивающим препаратам. Это была подлинная драма ее жизни, о которой она не могла вспоминать без рыданий. Из-за этого я долго смотрел спустя рукава на многие ее выходки. В 22 года – была середина 90-х годов – она вышла на подиум и осталась на нем.
(Улица Расин, бульвар Сен-Жермен.)
1,74 м, 85-60-88. Помимо этих параметров, Альмину узнают в те времена по короткой рваной стрижке и платинового цвета волосам, в которых проглядывает ирландская рыжина, позволяющая ей выдерживать безжалостную конкуренцию. Эта особенность привлекает к ней внимание и позволяет раз за разом подниматься на подиум для участия в престижных дефиле. Она становится маленькой знаменитостью, появляясь в журналах в образе, в котором смешались рок и секс: легкая улыбка, морской бриз, дырявые джинсы, обувь Dr. Martens. Изображая страсть к «металлу» и тяжелому року, она утверждает, что пересекла на мотоцикле Штаты. Дела идут неплохо, на гребне популярности – в 1998–1999 годах – она трижды появляется на обложке Vogue, становится лицом одной из линеек духов Lancome и заключает контракт с Burberry, рекламируя их коллекцию осень – зима 1999 года.
К моменту нашего знакомства в 2000 году Альмина, уже уйдя с подиума, подвизается на эпизодических ролях в рекламе и в кино. Она по-прежнему красива, и эта красота заставляет меня мириться со всем остальным. Проведя много времени взаперти, прикованным к компьютеру, я ощущаю дефицит жизни и стремлюсь его восполнить. Я годами пытался вдохнуть в свой вымысел жизнь, а теперь мне нужно обогатить свою жизнь вымыслом. Я исчерпал все обещания жизни по доверенности и теперь желаю сам испытать чувства, которые описываю в своих романах, тоже хочу побыть персонажем книги Ромена Озорски. Мне подавай страсть, романтику, путешествия, сюрпризы. С Альминой я все это получу. В моей голове иногда бывает беспорядок, в ее же царствует полный хаос. Все решает мгновение. Завтра кажется неизмеримо далеким, послезавтра вообще не существует. Сначала я очарован. Наша история – это скобка, заминка в моем четком ритме. Заминка, растягивающаяся из-за моего тщеславия, из-за того, что со стороны мы кажемся «красивой парой», и из-за того, что в нашей жизни появляется Тео, поглощающий наше внимание.
(Институт арабского мира, мост Сюлли, Национальная библиотека Франции.)
Но поезд резко сошел с рельсов. В разгар финансового кризиса 2008 года у Альмины случилось озарение: оказывается, мы страдаем при авторитарном режиме, Николя Саркози – диктатор. Мы жили вместе уже почти восемь лет, и раньше я не замечал у нее каких-либо политических взглядов. Под влиянием одного фотографа она зачастила на сходки анархистов-автономистов. Она, привыкшая тратить много времени (и денег) на приобретение нарядов, быстро распродала весь свой гардероб, чтобы поддержать борьбу.
Она коротко постриглась и нанесла себе на плечи и на шею выразительные татуировки: символ анархистов – «А» в круге, истошно орущую черную кошку и знаменитую аббревиатуру ACAB – All Cops Are Bastards
[13].
Ее новые друзья – порой устраивавшие свои революционные собрания в нашей квартире – привили ей чувство вины и бессовестно его эксплуатировали. Альмина, с утра до вечера предававшаяся самобичеванию, раздавала свои деньги – бывшие заодно и моими – в надежде таким образом искупить грехи.
Все это время Тео для нее практически не существовал. Им занимались по очереди мы с Кадижей. Конечно, я тревожился за Альмину и пытался ей помочь. Но она раз за разом ставила меня на место: это ее жизнь, она не потерпит, чтобы ее поведением управлял муж, с патриархальным обществом покончено.
Через несколько месяцев мне показалось, что угроза миновала. Альмина охладела к анархистам и прибилась к Зои Домон, учительнице из Лозанны, заразившей ее интересом к экологии. Увы, повторилась та же история, просто место одной идеи фикс заняла другая: горячее желание сражаться с глобализмом сменилось постоянной тревогой из-за последствий изменения климата. Началось все с похвального осознания проблемы, это я разделял, но очень быстро превратилось в злобную хандру, в наваждение, лишенное рационального зерна: миру грозит крах, будущего не существует, любые проекты лишены смысла, потому что все мы завтра-послезавтра сыграем в ящик. От ненависти к буржуазии она перешла к ненависти ко всей западной цивилизации (я так и не понял, почему, с точки зрения Альмины, Китай, Индия и Россия имели право продолжать загрязнять среду).
Из-за этой ее зацикленности наша повседневная жизнь превратилась в ад. Любое невинное действие – заказ такси, горячий душ, включение света, телячья отбивная, приобретение одежды – оценивалось с точки зрения выделения углекислого газа, провоцировало напряжение и бесконечные дебаты. Я уже вызывал у нее ненависть, она упрекала меня в равнодушии к мировым проблемам и в жизни внутри моих романов – можно было подумать, что планету изуродовал я один.
У моей жены появился новый повод для самобичевания: она, дескать, «подарила жизнь ребенку, на чей век придется война и истребление человечества». Она прямо так и говорила при Тео, не отдавая себе отчета в том, что заражает его своей тревожностью. Сказки на ночь сменились, естественно, путаными страшилками про таяние ледников, загрязнение океанов и исчезновение видов. Нашего пятилетнего сына начали мучить кошмары, населенные гибнущим зверьем и нелюдями, готовыми ради стакана питьевой воды удавить ближнего. Меня тоже было в чем обвинить: надо было раньше спохватиться. Это я должен был сделать первый шаг и потребовать развода.
3.
На расчистившемся горизонте можно было разглядеть Июльскую колонну. Шагая по бульвару Морлан, я миновал здание Французской национальной библиотеки, а потом дошел по улице Морнэ до одного из самых необычных мест Парижа – Арсенального дока, небольшого спортивного причала между Сеной с каналом Сен-Мартен. Здесь, решив покинуть семейный очаг, поселилась Альмина.
