Его руки дрожат, и я вместе с ними.
– Я так это все ненавижу. Так ненавижу…
– Я знаю. Я тоже… Иди сюда, – тянет меня за руку в спальню.
– Уэб, мне нужно уходить… – Вытираю лицо футболкой.
– Задержись на секунду… пора рассказать тебе…
– Рассказать что?
– Зайди же.
Приколоченные сикось-накось дощечки покрывают стены, как лоскутное одеяло. Кроме кровати и тумбочки, заваленной книгами, в комнате больше ничего нет. Такая аскетичная, что вполне могла быть моей.
Он наклоняется над проигрывателем. Я старательно не смотрю, как бóксеры постепенно сползают на поясницу. Уэб достает из бумажного конверта виниловую пластинку, ставит ее на проигрыватель – бережно, как сделал бы я, словно это экспонат из драгоценностей короны, – и включает. Кэрол Кинг играет на рояле, как ни в чем не бывало.
– Иди сюда. – Он закрывает глаза, начинает покачиваться под музыку.
– Что ты делаешь?
– Иди ко мне, приятель. Моя очередь, помнишь? В смысле, нашу игру? Я хочу рассказать тебе об этом вот так, – подзывает меня рукой, выделывая причудливые танцевальные движения. Смешной какой! Не могу удержаться и начинаю хихикать. – Почему ты не танцуешь, Боуи-бой?
Святой Зигги! Я тоже начинаю подкидывать колени как дурак.
– Нет, нет, не так! Вот как… – Притягивает меня к себе. Нас пронзает искра.
– Ай…
– Все хорошо?
– Ты… хочешь танцевать медленный танец? – спрашиваю я.
– Хочу.
– Под это?
– А почему нет?
– Может, потому, что это… странно?
– Правда?
– Не знаю…
Ой, да заткнись уже и положи голову ему на плечо. Кладу. И плавлюсь.
– Вот, – говорит он. – Так намного лучше.
Тыкаюсь носом ему в шею, умащая шрам его потом. Руки запеленывают меня, и я закрываю глаза, слушая голос Кэрол Кинг.
– Твоя песня, – шепчу я.
– Да, приятель. Та самая песня. Та, которая звучала, когда моего отца… – Он умолкает, останавливается, и я пытаюсь поднять голову, но он лишь крепче сжимает меня в объятиях. – Я не забывал лицо того копа. Ни на миг. Ни разу. А потом увидел его в баре в городе. Пьяного до потери пульса. Он выполз наружу, чтобы отлить. Я шел за ним, пока мы не оказались в темном закоулке. И сам не понимаю, что произошло. – Его дыхание сбивается. – Следующее, что помню, – это как мой кулак врезался в его челюсть, и он упал на землю. А я прыгнул на него и молотил его рожу, словно это была дубинка, которой он избивал отца, и не успел оглянуться, как она превратилась в кровавое месиво. И он валялся, точно мертвый. Потом зашевелился, потянулся ко мне. И я побежал. И бежал всю дорогу до дома. И когда рассказал дедушке, мы сели в машину дяди Расселла и уехали. Потому что оба понимали: как только меня найдут, я – покойник. Вот приехали сюда. Чтобы спрятать меня.
Поднимаю голову.
– Поэтому я прятался, когда мы познакомились, – продолжает он. – Поэтому я прятался, и я, мать его, устал. Когда я с тобой, я больше не хочу прятаться, Джонатан. Я хочу остаться здесь… но… в общем, поэтому мы не можем пока вернуться домой. Ждем известий, что случилось с тем копом, ищет он меня или… – Уэб снова привлекает меня к себе. – Плевать на этих тупых мерзавцев с озера, чувак! Теперь понял?
Я киваю ему в грудь.
– Хорошо, – говорит он. – Хорошо… Твоя очередь…
Но я не отвечаю.
Мы покачиваемся и исчезаем в объятиях друг друга, и из колонок начинает звучать песня «So Far Away», и на какой-то миг во времени два одиноких астронавта, парящих в пространстве, наконец находят друг друга.
43
3 июля 1973 года, вторник
– Два дня еще – все, что у нас осталось, – говорит папа, стряхивая цунами пота со лба. На его лицо частично вернулись краски, но оно до сих пор напоминает черно-белый фильм. Ох, эта лихорадка, должно быть, знатно его потрепала. Единственный яркий штрих в его образе – оранжевая рубашка из искусственного шелка с парой пуговиц, выпирающих на животе.
– Угу, – говорю я.
Мы бродим по бесконечным рядам фейерверков в красно-желтом шатре, напоминающем шапито, установленном за пределами озерного района. Вообще, там их пускать запрещено, но кто обращает внимание на законы!
– После этого можно ехать домой.
– Ага. Типа, миссия выполнена.
– Думаешь, мы справились?
– Я не знаю. А ты?
– Тоже не знаю. – Снимает очки, вытирает глаза. – Черт, ну и жарища сегодня. Тебе разве не жарко? – Я пожимаю плечами. Он кладет в корзинку картонный цилиндр – буквально размером с мою голову. – Ты ощущаешь какие-нибудь изменения в себе с тех пор, как мы приехали?
– О да, – отвечаю. Пожалуй, это главное преуменьшение семидесятых, но… ладно.
– Что ж, хорошо, сынок… хорошо. – Отец сверкает своей роберт-редфордовской улыбкой. Давненько я ее не видел. Может, в чем-то доктор Эвелин и права…
– Вот эти классные, – говорю. – Мои любимые.
Кидаю в корзинку три коробки черных – тех, которые поджигаешь, и они начинают ползать, превращаясь в змей из пены.
– Возьми еще, если нравятся, – говорит он. И я беру. Папа находит стол с бутылками-ракетами и сгребает все до единой. – Как я понял, идея с Тэмми была не такая уж хорошая …
– Эм-м, дай-ка подумать… Нет!
Он смеется – по-настоящему!
– Да, я уж наслышан, она та еще штучка, – начинает кашлять, бьет себя в грудь. – Не такая… как моя Хизер… черт, этот кашель…
– Точно не такая, – соглашаюсь я. – Ты нормально себя чувствуешь?
Он отмахивается и кидает в корзинку двадцать упаковок «черных котов». Задумывается ненадолго и добавляет еще горсть. Выбирает коробку бенгальских огней.
– В детстве… тебе они нравились…
– Ага. Я любил рисовать ими в воздухе.
– Как и мама…
Стоим в молчании. Он вертит в руках коробку. У него что, руки дрожат? Я не смотрю ему в глаза, все еще под впечатлением от улыбки, словно у нас настоящий день отцовско-сыновьих уз. Он бросает коробку в корзинку и берет еще пару. Идем дальше.
– Ты выглядишь счастливее, сынок.
Правда? Так вот как оно ощущается, счастье. Я не переставая думаю о том, как мы целовались, танцевали, как он смотрел на меня, когда говорил, что нужно бороться за это изо всех сил…
– Хорошо здесь, да? – спрашивает папа, возвращая меня в шатер.
– Ну… да…
– Слушай, я знаю, что не лучший отец на свете. Черт, я даже не самый приятный человек в общении! Но… Ну… понимаешь… черт, да не знаю я! – Голос дрожит. Что происходит?
