— Будет жратва, — сказал сержант, которого Селиванов пропустил вперед. — Оружие в пирамиду сложите, сколько раз говорил не разбрасывать. И дров надо набрать…
Бойцы сложили винтовки в пирамиду, расселись, расстегнули ватники и шинели, запыхтели, точно выдыхая скопившуюся усталость.
Селиванов присел у подоконника, расстегнул воротник и почувствовал рукой, как размазались по коже комочки грязи.
— Помыться бы… — сказал он, глядя перед собой.
Рядовой Пантелеев, низкорослый, с плоским лицом и живыми глазами, расселся на досках рядом с Селивановым, распахнув полы шинели, развязал сидор, достал кусок хлеба.
— Это да, баньку бы натопить, — сказал он и оторвал зубами мокрый от холода мякиш.
— Насчет помыться — это уж не сейчас, ребят, — сказал сержант Громов. — Не забывайте, немца наши только утром сегодня отсюда выбили. В жаркое местечко пришли. В Недельном будет еще жарче.
Этим утром передовые подразделения 238-й стрелковой дивизии заняли деревню Пожарки, от которой оставалось всего пять километров до Недельного. К деревне медленно стягивались остальные части, но многие застревали в снегу и задерживались по дороге. Стрелковому батальону 837-го полка повезло — удалось добраться почти к трем часам дня. Отдыхать, по всей видимости, предстояло недолго.
Селиванов достал из вещмешка потертый блокнот с огрызком карандаша, послюнявил, сложил на коленке, начал что-то записывать.
— Эй, Селиванов, — крикнул из другого угла хаты круглолицый и краснощекий Денисенко. — Опять поэму писать уселся? Почитай нам!
— Не поэму, — улыбнулся Селиванов. — Просто записки. Что тут читать, сами все знаете, что было, то и записываю.
До войны Селиванов работал корреспондентом в ленинградской газете. Иногда писал стихи. Однажды послал свои юношеские рифмы Луговскому и очень гордился коротким отзывом: «Юноша, вы молодец. Больше читайте».
Когда в июле пришла повестка, ему было двадцать лет.
Сержант Громов оправил под ремнем шинель, которая была ему велика, осмотрел хату, снял шапку-ушанку, пригладил рукой вспотевшие волосы и вдруг нахмурился.
— Так, ребята, а куда Игнатюк делся? Всех вижу, его не вижу.
— По бабам пошел! — крикнул Пантелеев, дожевывая кусок хлеба.
По хате прошлись смешки.
— Ну тебя… — сказал Громов. — Какие бабы тут, что несешь?
— А Игнатюк даже в лесу в три часа ночи бабу себе найдет, — сказал Денисенко.
Бойцы захохотали.
— Тьфу, — Громов сплюнул и натянул на голову ушанку. — Игнатюка найти надо, если опять не явится на построение, с меня лейтенант три шкуры сдерет, сами знаете.
— А вот и он! — крикнул кто-то.
Все обернулись в сторону дверей. У прохода стоял Игнатюк — запыхавшийся, с улыбкой на красном лице. Он был не один. Рядом с ним стоял, радостно размахивая хвостом, всклокоченный рыжий пес.
— Друга вам привел, — как бы извиняясь, сказал Игнатюк. — Уцепился за мной, как хвост, я ему — иди давай отсюда, а он ни в какую. И смотрит глазищами своими, ну как тут удержаться? Покормим хоть?
Пес вбежал в хату, обнюхал Громова, потом Селиванова, потом Пантелеева, затем сел посреди хаты и тряхнул мордой.
— Ты какой хороший! — красноармеец Максимов соскочил с печи, наклонился к собаке, почесал за ухом.
— Что, Игнатюк, нашел себе бабу? — ехидно протянул Пантелеев.
— Да ты совсем с глузду съехал? — обиделся Игнатюк. — И вообще, это кобель. Вон, болтается у него…
— Пантелеев, твои шуточки уже слишком, — строго сказал Громов. — Игнатюк, у тебя своего пайка не было, чтоб собаку накормить? Ладно, ладно… Хороший барбос.
Наклонился, погладил по голове — пес доверчиво заскулил и снова мотнул ушами — улыбнулся, спросил ласково:
— Что ж с хозяевами-то твоими…
Пес снова заскулил и улегся на доски.
Пантелеев вытащил из сидора замотанный в бумагу кусок сала, отрезал финкой кусок, подозвал свистом пса, и тот, вскочив с досок, засеменил к нему лапами.
Съел прямо с руки, проглотил, пристально посмотрел в глаза Пантелееву, ожидая следующего куска.
— Теперь барбос твой друг, — засмеялся Игнатюк. — Вот сам и корми.
Селиванов смотрел на собаку и улыбался. Он любил собак. В Ленинграде у его семьи был пес по имени Альберт. Почему «был»? И сейчас есть…
«Но далеко», — подумал Селиванов, вздохнул, почухал пса за ухом, снова улыбнулся.
Кухня приехала только спустя час. А после обеда, ближе к закату, уже улегся ветер, и бойцы развели во дворе костер. Стали греться, снимать рукавицы, держать ладони у огня, почти не чувствуя раскаленного пламени. Позвали к костру ребят из второго отделения — у тех отсырели дрова.
Воздух становился густым и темным, еловый лес на окраине скрылся в сумерках, и голубоватый непритоптанный снег скрипел под солдатскими валенками.
С ними у костра сидел и пес — поближе к огню, сытый, довольный.
На костер пришел и комвзвода лейтенант Старцев, высокий, смуглый, в плотном белом полушубке. Подошел к остальным, присел на корточки, протянул руки к языкам пламени.
— А третье отделение где? — спросил он у Громова.
— А вон, — тот показал пальцем в сторону крайней хаты. — Дровишек натащили, сейчас тоже обогреются.
— Хорошо… — сказал Старцев. — Ночь, бойцы, может оказаться тяжелой. Тут теперь командный пункт дивизии. Вон там, самая большая изба, видите? Там сейчас полковник Коротков и комиссар дивизии Груданов. Всем командирам и политработникам приказано явиться вечером. Может, уже сразу ночью на Недельное пойдем.
— Прямо ночью? — спросил Пантелеев, растирая снегом обожженные костром руки.
— Полковник хочет внезапности. Там же фрицы еще ни в чем не разобрались, технику отводят на Калугу, хороший шанс, говорят. Я еще толком не знаю ничего. У Короткова поймем. Но вы на всякий случай отдыхайте, набирайтесь сил.
— Так точно, товарищ лейтенант, — сказал Громов.
Сумерки легли на деревню, искры от костра уходили в беззвездное черное небо, и Селиванов, грея руки у костра, думал — может, эти искры и станут звездами, ведь не может же быть такого, чтобы в небе совсем не было звезд. Он больше не хотел ни о чем думать. Ни о том, что его, красноармейца Василия Селиванова 1921 года рождения, может быть, этой ночью убьют, ведь если думать об этом каждый раз перед боем, можно рехнуться. Ни о том, что далеко-далеко, в Ленинграде, сейчас злая, голодная зима, и как там его мама с папой, и как там его Альберт.
Подумав о Ленинграде, Селиванов крепко сжал зубы и нахмурился.
— Такая наша работа… — вздохнул сидящий рядом Пантелеев, точно услышав его мысли, и в этот раз он решил обойтись без шуток. — Что приуныл, Вась?
