— Всё. Хватит ссать. Взяли себя в руки. Обыщем тут всё. Начнем с кабинетов здесь. Никому не отставать, всем держаться вместе. Всем быть предельно осторожными.
Первым мы обыскали кабинет Доценко. Он оказался пуст, только листы бумаги из пачки разлетелись по полу, а на столе стояла недопитая кружка с чаем. Я потрогал ее: чай уже остыл.
Остальные кабинеты на первом этаже тоже оказались пусты, в том числе и комната Катасонова. Ни людей, ни их тел, ни даже пятен крови или следов борьбы. Все вещи остались на своих местах — чашки, тарелки, бумаги, висящие на стульях халаты.
Будто все в один момент покинули здание, не думая больше ни о чем, кроме как о спасении.
Или нет.
— Что ж, — сказал полковник, закрывая дверь последнего кабинета. — Теперь в подвал. Там у них лаборатория с телом Харона Семеновича. Это меня беспокоит.
Медленно, по одному, стараясь не шуметь, мы спускались по лестнице в подвал. Полковник шел первым. Миновав последнюю ступеньку, он резко направил пистолет вправо по коридору, потом влево. Никого. Только лампа мерцала, освещая грязный кафельный пол мелкими бликами.
Мы миновали два кабинета, пока не увидели на следующей двери табличку с надписью: «Лаборатория по изучению биологического материала».
— Здесь, — нервно сказал полковник и повернул дверную ручку.
В ноздри ударил резкий запах мертвечины.
То, что мы увидели внутри, я никогда не забуду. До сих пор эта картина стоит перед глазами в мельчайших подробностях.
Это было отвратительно.
Посреди небольшой ярко освещенной комнаты стоял пре-парационный стол, а на нем, истекая густой черной жижей, лежала половина Харона Семеновича.
Верхняя половина. Человеческая.
Из его выпотрошенной и раскуроченной грудной клетки торчали обломки ребер, по бокам свисали бледно-желтые внутренности.
Стол, пол, лабораторное оборудование и даже стены — всё в черных брызгах. Стойка с хирургическими приборами опрокинута, скальпели и зажимы разлетелись по всей комнате.
Серегу стошнило.
— Твою ж мать, — присвистнул полковник.
Осторожно, пытаясь преодолеть отвращение и жуткий запах, мы с полковником подошли ближе.
Лицо мертвого Харона Семеновича изменилось до неузнаваемости, искаженное отвратительной гримасой боли.
— Его разорвало что-то изнутри, — сказал я.
Полковник смотрел на тело завороженно, с широко раскрытыми глазами, он не мог поверить в то, что видит.
— Наше лекарство, — сказал он безучастно и спокойно. Подошли остальные бойцы.
Мы стояли вокруг тела и молчали. Только Серега склонился в дальнем углу, что-то осматривая.
— Эй, подойдите-ка сюда, — сказал он нам.
И поднял с пола высокий штатив с закрепленной видеокамерой.
— Тут еще идет запись, — продолжил он. — Можно выключить, отмотать и посмотреть, если найдем где.
Это оказалась дорогая импортная Sony. Такую и в Москве сейчас мало где встретишь.
Полковник подошел к камере, снял ее со штатива, нажал на кнопку выключения записи.
— У Катасонова в кабинете видак с телевизором стоит, — вспомнил один из бойцов.
Полковник молча вернул камеру Сереге, а затем снова подошел к телу Харона Семеновича, глядя на него хмуро и злобно, и нижняя губа его затряслась от обиды.
— Сука! — закричал он вдруг, брызгая слюной.
И стал со всей силы колотить по мертвому лицу рукоятью пистолета.
— Сука! Тварь! Тварь! Сука!
Я тронул его за плечо.
— Хватит, ну, — сказал я ему. — Сам же просил держать себя в руках.
Каменев посмотрел на меня все тем же злобным взглядом и прошипел сквозь зубы:
— Мы теперь точно сдохнем.
Окинул взглядом остальных, выдохнул.
— Пошли наверх. Посмотрим, что тут наснимали.
* * *
ПРОПОВЕДЬ СТАРИКА
(расшифровка радиоэфира от 25.09.1993)
Привет, печальные жители Покрова-17. Я Старик, и это моя проповедь для вас.
Всего полдня прошло с моего прошлого обращения, и теперь я вынужден выступить в эфире экстренно и вне очереди.
Я говорил, что произойдет нечто ужасное, и я оказался прав.
Полковник Каменев! Если ты слышишь меня, знай: ты идиот.
Андрей Тихонов! Если ты слышишь этот эфир, знай: ты совершил чудовищную ошибку. Ты сделал это по незнанию. Так сложились обстоятельства. Но от этого ошибка не перестает быть ошибкой.
Прямо сейчас в Покрове-17 происходит то, чего ранее не случалось здесь никогда.
Всё, что создало это место и эту тьму, вновь обрело жизнь. Оно вырвалось на волю.
Это сама глубинная суть Покрова-17 выплеснулась на его поверхность, как фонтан раскаленной лавы из молчавшего тысячи лет вулкана.
Скоро вы все узнаете, что это значит.
Этого не должно было произойти, но это произошло.
Я призываю всех, кто меня слышит: немедленно приходите на железнодорожную станцию. Это ваш последний шанс спастись. Времени больше нет. Здесь нельзя оставаться. Мы пойдем на прорыв ровно через сутки, независимо от количества людей. Завтра, 26 сентября, в 20:00 мы покинем станцию со всем оружием и пойдем на кордон. Либо вы идете с нами, либо вас поглотит тьма. Мы хотели дать надежду всем вам. Но другого выбора нет. Ждать больше нельзя. Кто может — приходите.
Нас ждут другие дела. Мы нужны не здесь.
Полковник Каменев! Ты еще можешь сделать хорошее дело в своей жизни. Бери своих людей, бери Андрея Тихонова и приходи к нам. Вместе мы будем сильнее.
Завтра я выступлю с последним обращением к вам. Я не знаю, что будет дальше.
Это был я, Старик.
* * *
Серега включил телевизор, вставил кассету из камеры в видеомагнитофон и нажал кнопку обратной перемотки. Резво зажужжала пленка.
Я стоял перед экраном, рядом уселся на табурете Каменев. Остальные бойцы, повесив автоматы на грудь, сгрудились у входа в кабинет.
Когда пленка перемоталась к началу, Серега вдавил кнопку «PLAY».
На весь экран, сквозь цветные зернистые помехи — взволнованное лицо Доценко, глядящего прямо в камеру: видимо, он поправляет ее на штативе.
— Вот так… Вот, нормально! — говорит он кому-то в сторону и отходит.
Препарационный стол, на нем — мертвый и голый Харон Семенович. Его толстое паучье брюшко сильно вздулось, безвольно свисают со стола мохнатые лапки. Рядом стойка с инструментами. Катасонов в белом халате и маске выбирает скальпель, рядом еще двое лаборантов в халатах. Доценко подходит к Катасонову, что-то говорит ему на ухо, показывает в камеру. Катасонов кивает.
