Он явно вошел во вкус, осмотрел собравшихся у костра, снова развернул гармонь и запел морскую песню о лейтенанте.
Лейтенант молодой и красивый край родной на заре покидал…
И вдруг, гулко свистнув в воздухе, что-то грохнуло совсем рядом, оглушило, ослепило, подняло столб снега и красной кирпичной пыли.
— Твою мать! — взревел Старцев. — К бою!
Спотыкаясь, сталкиваясь друг с другом, задыхаясь в пыли, похватали винтовки из пирамиды.
— Занять позиции! — заорал Громов.
Всё пришло в движение: бойцы, пригнувшись, застегивали на подбородках каски, заряжали винтовки, занимали укрытия.
Первый снаряд никого не убил, но оглушило бойца из третьего батальона: тот сидел, привалившись к кирпичной стене, и держался за каску. Его привели в чувства, похлопали по щекам, указали на позицию.
Снова ударило — совсем рядом, очень громко, и у Селиванова заложило уши.
Он залег в снегу за кирпичными развалинами, выставил винтовку, присмотрелся к дороге. Он не сразу смог сфокусировать взгляд, а потом увидел, как со стороны леса ползет, ломая деревья, тяжелая черная лавина.
Из леса выезжали танки.
* * *
25 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
— Я не знаю, что с ним делать.
Катасонов в растерянности стоял перед телом Харона Семеновича, лежащим на металлической кушетке. В морге веяло холодом. Рядом стоял Доценко, старательно отводя взгляд от трупа.
— А вы узнайте, — сухо ответил полковник. — Вы держали его туг взаперти несколько месяцев, когда он еще был жив, но ничего не сделали. Почему?
— Искали, что в нем не так, — ответил вместо Катасонова Доценко. — Искали, да и не нашли ничего. Ничего в его крови не было особенного, понимаете? Вообще ничего. Кровь как кровь, самая обыкновенная. Вы что думаете, нам тут делать совсем нечего? Мы ее и больным вливали, и что угодно пытались, ничего не получилось.
— У вас был человек, не поддавшийся болезни! — повысил голос полковник. — Так вот, друзья мои хорошие, либо вы за две недели досконально изучаете его тело и находите способ, либо я разгоню остатки вашего института ко всем чертям. Будете на помойках бомжевать, как те, что разбежались.
— У нас осталось мало людей, — тихо сказал Катасонов.
— А мне насрать. Делайте всё, что можете.
Катасонов взглянул на руку полковника, потом прямо в его глаза и сказал еще тише обыкновенного:
— Я правильно понимаю, что вы тоже…
Полковник резко перебил его.
— Если об этом кто-то узнает, я пристрелю вас.
Катасонов послушно кивнул.
Я не знал, что сказать им, да и нечего было говорить. Я старался не смотреть на тело: от его вида тошнило еще сильнее, чем обычно.
— Вы хорошо поняли меня? — спросил полковник.
— Я понял, что нам нужно сделать невозможное, — угрюмо ответил Катасонов.
— Вот и сделайте.
Затем он повернулся ко мне и кивком показал на выход.
— Пойдем, — сказал он мне. — В отделение поедем.
— Зачем? — спросил я.
Полковник снова посмотрел на Катасонова и Доценко, затем на тело старика с паучьими лапками, потом зачем-то на белый потолок морга, а потом снова на меня и коротко ответил:
— Бухать.
* * *
ПРОПОВЕДЬ СТАРИКА
(расшифровка радиоэфира от 25.09.1993)
Привет, печальные жители Покрова-17. Я Старик, и это моя проповедь для вас.
Скоро что-то произойдет.
Не знаю что. Но знаю, что это закончит историю Покрова- 17.
Я чувствую это. Я всегда чувствую такие вещи.
Я не пытаюсь запугать вас или произвести впечатление дешевыми пророческими понтами. Я не Нострадамус и не Кашпировский. Я не умею заряжать воду через телевизор — представьте себе, до сорока лет дожил, а так и не научился.
Но я чувствую, что история Покрова-17 скоро закончится. Как именно кончится это? Хорошо или плохо для нас?
Вырвемся ли мы на свободу? Или, может, на нас сбросят ядерную бомбу, чтобы не мучились?
Я не знаю.
Всё зыбко, тяжело и непонятно. Сумасшедшее, злое, святое наше время! Никуда мы от него не денемся: надо быть такими же, как и оно, сумасшедшими, злыми, святыми. Вот он, наш выход, наш прорыв: встать рядом со временем, поднять голову, выпрямить спину, шагнуть в наше дерзкое будущее тяжелым отчаянным строем!
Вы — такие. Вы сможете. Вы сильнее, чем думаете о себе.
Приходите на железнодорожную станцию. Еды и оружия по-прежнему хватит на всех.
Пока не случилось ужасное и непоправимое, мы должны совершить прорыв.
Это был я, Старик.
* * *
25 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
И вот я опять в этом темном кабинете с заколоченными окнами, тускло освещенном лампочкой без плафона, и снова за спиной полковника висит на стене портрет Дзержинского, а рядом — глянцевый календарь за 1990 год с рыжеволосой голой женщиной, криво прикрепленный канцелярскими кнопками.
Я сидел за столом на том же самом стуле. Только меня больше не хотели пристрелить и не душили пакетом.
Полковник достал из стола два шприца уголька. Сделали себе инъекции. Стало чуть получше.
— Я вообще редко пью, — сказал я, опасливо оглядываясь.
Всё же это место по-прежнему пугало. Впрочем, видимо, из-за воспоминаний. Здесь я набрался не самых приятных впечатлений.
— Молодец, — сказал полковник, копаясь под столом. — Пьянство — зло. Но и мы тут не особо добрые.
Он выставил на стол поллитровую бутылку водки. За ней — еще одну. А потом еще. Поставил три граненых стакана, дыхнул в стекло, протер пальцем.
— Откуда у вас тут водка? — поинтересовался я.
— Солдаты на кордоне таки знают толк в коммерции, — ухмыльнулся полковник. — Мы делимся с ними провизией, которую привозят с Большой земли, они нам водку достают. Что ж, не люди, что ли?
— А почему стакана три?
— А сейчас третий придет. Закуску принесет.
И сразу раздался стук в дверь.
— Заходи, можно не стучать, — лениво пробормотал Каменев, открывая первую бутылку.
В кабинет зашел высокий парень в сером пятнистом камуфляже, он был без маски — светловолосый, остроносый, с квадратными скулами. В руках он нес трехлитровую банку с солеными огурцами.
