Калитка открылась.
На пороге стояла черная тень с сияющим алым нимбом. Воздух вокруг ее силуэта дрожал, как мираж в середине июля.
Я замер, сидя на крыльце, и не мог перестать смотреть.
Тень стояла на месте, не двигаясь и не издавая ни единого звука. Она смотрела на меня. У нее не было лица и глаз, но она совершенно точно смотрела на меня. Я знал это.
Мое дыхание перехватило, задрожала рука с пистолетом.
Этого секундного замешательства хватило, чтобы Харон Семенович вскочил с лавки и бросился на меня.
Меня придавило к крыльцу, ногу больно прижало к ступеньке. Надо мной нависло серое месиво из тонких паучьих лап, покрытых щетиной, и жирного брюшка, и чуть выше — морщинистое лицо старика.
Одной лапой он прижал мою руку с пистолетом к крыльцу, другими крепко обхватил туловище; я не видел больше ничего, кроме его переплетенных ножек и рыхлого брюшка. Его тело воняло мочой, пылью и старческим потом.
Старик зашипел, схватил меня за шею, придавил к крыльцу еще сильнее, ударил головой о ступеньку и принялся душить.
Всё перед глазами смазалось; я пытался кричать, но получалось лишь беспомощно хрипеть. Рука с пистолетом слабела, и я понимал, что вот-вот выроню его.
Я крепко сжал зубы, напряг мышцы в нечеловеческом усилии, воткнул ствол Макарова в брюшко и спустил курок.
Грохнул выстрел.
Я выстрелил еще.
Руки, державшие мою шею, обмякли, паучьи лапы обвисли, и огромное рыхлое тело завалилось на меня.
Все еще задыхаясь от тяжести тела и нестерпимой вони, я с трудом выбрался из-под тела и свалился с крыльца.
Со стороны улицы зарычал приближающийся мотор, взвизгнули тормоза.
Я бросил взгляд на открытую калитку. Тени с красным нимбом больше не было. На пороге стоял Каменев. Его лицо искривилось в ужасе, а затем он разразился благим матом.
— Блядь! Пиздец! Ты что натворил, мудила?
Я не мог отдышаться, говорить было трудно.
Труп Харона Семеновича лежал на ступенях крыльца, безвольно свесив паучьи лапки. По доскам стекала кровь вперемешку с серой слизью.
— Тут был мертвый святой, — сказал я. — Самый настоящий. С красным нимбом…
Каменев, не отвечая, подбежал к телу, поднял его голову.
Глаза старика помутнели, из открытого рта вывалился язык.
— Какой еще святой, откуда? — взревел Каменев. — Он мертв! Ты нахуя его пристрелил, долбоебина? Блядь, это пиздец!
Я наконец отдышался и уселся на мокрой траве, показал пальцем на калитку.
— Он появился там. Я на него смотрел, и этот старик кинулся на меня. Пытался задушить…
— Господи, — сказал Каменев. — Что делать-то теперь…
Он поднял лапку Харона Семеновича и отпустил.
— Ладно, — продолжил он. — Погрузим в кузов и отвезем в институт. Может, успеем. Ну, что расселся, давай!
Мы приподняли тело с двух сторон и потащили к выходу со двора. Нести оказалось тяжело — лапки скребли по земле, брюхо болталось из стороны в сторону.
— Давай, давай, быстрее, — приговаривал Каменев. — Сейчас соседи проснутся…
Вытащив тело наружу, мы приподняли его вверх и перевалили за борт. Труп с мягким звуком шмякнулся в кузов.
Каменев посмотрел в сторону дома, у которого раньше стоял пикап. В окнах горел свет. Кто-то выбегал с крыльца на улицу.
— Ох черт, — сказал он и запрыгнул в кабину на место водителя. — Садись, погнали!
Я сел в машину, полковник тут же дал по газам. Пикап сорвался с места, нас затрясло.
В зеркале заднего вида я увидел, что на дороге в полоске света стоит старик, целясь в нас из ружья.
— Сейчас стрелять будет! — взревел я. — Пригнись, гони быстрее!
— Я и так гоню!
Грохнул выстрел. Нас засыпало осколками заднего стекла, машину занесло вправо, но Каменев смог вырулить.
— Давай-давай-давай! — кричал я.
Мы вырулили за поворот и погнали по пыльной дороге. Тело Харона Семеновича тряслось и качалось в кузове.
Бешено колотилось сердце, ком тошноты застрял в горле и отчего-то дергался локоть — совсем нервы ни к черту.
Я вспоминал навалившегося на меня старика с телом паука, его вонючее дыхание, его щетинистое брюшко, пистолет в моей руке, два выстрела и его предсмертный хрип.
— Я убил человека, — сказал я.
Каменев на секунду отвлекся от дороги и взглянул на меня с неодобрительным смешком.
— И не впервые в жизни, — сказал он.
Да, точно. Майор Денисов.
— Это другое, — сказал я. — Я не помню, как это произошло.
— Ха! Обманывай себя. Не помнит он… И что с того, что не помнишь?
— Да, да, ты прав.
— Не помнит… Мертвецу от этого ни жарко, ни холодно. Еще ты убил как минимум троих ширликов, а ведь они тоже когда-то были людьми. Или тоже не помнишь? Ты убийца, писатель. Смирись. Это нормально.
— Нормально? — не понял я.
— Ты ангельский нимб-то с головы сними, он тебе не идет. А когда ты на меня пистолет в институте наставил? Нет, братишка, тебя это место уже перепахало под себя. Тут приходится убивать, чтобы не убили тебя. А что делать? Ты же про войну писал, с фронтовиками общался, знаешь, как это.
— То война.
— Это другое? — передразнил полковник. — Нуда, нуда… Слушай, писатель, не пытайся быть хорошим. Нет в мире хороших людей. Будь таким, какой ты есть. Теперь ты такой.
— Какой? — угрюмо спросил я.
— Ты знаешь цену жизни. Ее нет. Такова реальность. Понимаешь? Черт, я же видел твои глаза, когда ты в меня целился. Тебе это нравилось.
Я хмуро кивнул, разглядывая в окно проносящиеся мимо черные деревья.
— Знаю, ты хочешь быть хорошим, — продолжил Каменев. — А что такое быть хорошим? Ты знаешь, сколько дерьма делают люди исключительно ради того, чтобы казаться себе хорошими? Правдивыми, честными… Люди пытаются показать себя правильными и не понимают, что делают это только для самих себя. Чтобы спалось спокойно. Чтобы говорить себе: вот, я добрый, я хороший. Чтобы гладить себя по головке и успокаивать… Себя, заметь. На других им плевать. Они пройдут сапогами по разбитым черепам и даже не увидят этого, но будут по-прежнему считать себя честными и правильными. Как эти придурки из «Прорыва», этот старик поехавший. Тупорогие ебанаты с одной извилиной между ушей! К чертям все это. Есть фантазии, а есть реальность.
— Ты же сам идеалист, — возразил я.
— Я? Идеалист? — он расхохотался, выруливая на трассу.
— Ты же государственник. Ты же за порядок. Хранитель закона.
