Мы с полковником переглянулись. Его лицо выглядело абсолютно потерянным.
— И что теперь? — прошептал я.
— Послушаем, что скажет.
Поставив чайник, Харон Семенович снова протиснулся в зал, неуклюже сложив лапы перед собой — так они выглядели еще отвратительнее — и взглянул в окно.
— О! — сказал он. — А вот и соседи подходят.
Он подошел к распахнутому окну и крикнул:
— Вечер добрый, Тихон Геннадьич! Калитка открыта, как всегда, чай поставил… Проходите!
Тихон Геннадьевич оказался сухим, высоким стариком в потасканной шинели без погон. В руках он нес бумажный сверток, перевязанный бечевкой. Зайдя в прихожую и увидев нас, он с недоверием покосился в нашу сторону, но Харон Семенович успокоил его:
— Это свои, свои. Они не помешают. Присаживайтесь!
Тихон Геннадьевич прошел в зал, коротким кивком поздоровался с нами, вручил Харону Семеновичу сверток.
— Вот, — сказал он — Это моя бабка печенья вам напекла.
— О-о-о-й, — Харон Семенович расплылся в умильной улыбке. — Ну что-о-о вы… Спасибо!
Они обнялись. Тихон Геннадьевич уселся на табурет перед телевизором.
— А сама Алевтина Петровна почему не пришла? — спросил Харон Семенович.
— Приболела. Давление…
— Понимаю. У всех нас… — он снова взглянул в окно. — О, еще Степановна идет!
Степановна принесла банку соленых огурцов.
Через десять минут в зале почти не оставалось свободного места, и нам по-прежнему пришлось тесниться в прихожей. Пришло восемь человек. Старики в ватниках и спортивных куртках, в потертых тренировочных штанах, старухи в платках и с несколькими слоями тряпья на теле, а еще худой сорокалетний мужик в желтой строительной каске и с совершенно невменяемым выражением лица. Он вручил Харону Семеновичу здоровенную вяленую рыбину и сказал, что это к чаю.
— Тихо, тихо! Началось! — зашептались бабки.
На черном экране появилась белая полоска, по ней заскакал маленький шарик, подпрыгнул и провалился в пропасть — а потом под звук мрачных, неестественных фанфар из темноты выросла бледная голова с наростом на макушке.
— Телекомпания «ВИД» представляет, — сказал голос за кадром.
— На Ельцина похож! — сказал один из стариков.
— Т-ш-ш-ш, — пристыдила его сидящая рядом бабка.
На экране появился Влад Листьев в стильных очках и с модными черными усами.
— Извините, я ненадолго… — заговорил вдруг Харон Семенович. — Мне надо немного поговорить с милицией.
Ему оказалось трудно пробраться в прихожую из зала, потому что люди расселись вокруг телевизора, и Харон Семенович со своим толстым паучьим брюшком и шестью лапами оказался зажат возле окна.
Руками он подобрал пузо, чтобы не задеть людей, и начал, осторожно переставляя лапы, пробираться к нам.
— Сейчас-сейчас… — говорил он. — Извините…
Люди понимающе кивали.
Он пробрался в прихожую и указал нам на дверь.
— Туда, туда… — пропыхтел он.
Это перемещение давалось ему с трудом.
— Там во дворе сарай… Там поговорим.
Он выполз во двор и с трудом спустился по крыльцу. Мы последовали за ним.
У двери сарая он задержался, с трудом пытаясь вставить ключ в проржавевший амбарный замок.
— Сейчас, сейчас… — он спешил и оглядывался, будто боялся, что его увидит кто-то еще.
Открыв дверь сарая, он дернул за веревочку, чтобы включить свет, и протиснулся в проход, осторожно подбирая паучьи лапки.
Я ожидал увидеть типичный деревенский сарай с кучей древних шмоток, разобранным велосипедом, досками, штабелями брезента и черт знает чем еще, но все оказалось совсем иначе.
На стенах висели картины.
Строгие черные силуэты с красными нимбами на белом фоне. Написанные блестящим маслом на плотных холстах, заштрихованные углем на бумаге, с резкими очертаниями и стремительными авангардистскими фигурами.
Они стояли строем с винтовками за плечами, протягивали руки к небу, склонялись головами друг к другу, показывали пальцем в пустоту, шли колонной к огромному белому солнцу.
Посреди сарая стоял мольберт, и на нем — незаконченные очертания двух теней, стоящих спиной друг к другу.
— Мертвые святые, — ахнул полковник.
— Что? — переспросил я.
Я видел их. Я помнил их. Писал о них в книге. Видел в полубреду после аварии. Неужели те самые…
Каменев не ответил. Харон Семенович энергично закивал.
— Я видел их очень давно, — сказал он. — Еще до того, как они появились здесь. На войне.
Он прошел к картине, висевшей в дальнем углу — самой старой и выцветшей. На ней три силуэта с красными нимбами держали в руках винтовки с примкнутыми штыками, а над ними висело бетонно-серое небо с черными звездами.
Харон Семенович с трудом уселся на табурет возле мольберта, подобрав лапки, вздохнул, и морщинистое лицо его осунулось, будто он прибавил в возрасте еще лет десять.
— Как я сохранил рассудок… — заговорил он. — Не знаю. Наверное, потому что я потерял его еще на войне. Когда увидел их.
— Где вы воевали? — спросил я.
— Здесь, — сказал он. — 837-й стрелковый полк. Брал Недельное.
У меня заколотилось сердце. Недельное! 837-й стрелковый полк! Я же писал о них, об этом сражении. Моя книга! И эти тени, и эти красные нимбы…
Полковник Каменев молчал и хмурился, глядя то на меня, то на Харона Семеновича.
— Призвали меня в сорок первом, — говорил он скрипуче-протяжным голосом. — Дошел в боях до Праги, там ранило в бедро, и война для меня закончилась. А мертвые святые, да… Они были тут. Были еще до Черного Покрова. Может, и всегда были. Может, от начала времен. Я не знаю.
— Кто они? Как вы их увидели? — нетерпеливо спросил Каменев.
Харон Семенович достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, закурил и стал осматривать картины на стенах.
— Русская земля тенями кормится. Вон их сколько вокруг, все — тени… Ходят-бродят, воюют, убивают. А умрет тень, упадет на землю и снова человеком становится, а все черное вниз, в почву уходит, в полость подземную, гнилью становится. И перерождается густой нефтью, земляной кровью. На том всё и держится. А человек лежит на земле, и он не тень уже, он по-настоящему чистый, по-настоящему человек. Сколько я таких теней в землю отправил — не считал. На войне не считаешь, да…
Он выдохнул дым и прикрыл глаза.
— На войне я их тогда и увидел впервые, теней с красными нимбами. Прямо здесь. В бою за Недельное. Тогда их только я видел. Никто не видел, а я видел. А теперь вот, сами видите, да. Когда они стали тенями, их стало проще убивать. Убивать так-то легко, на фронте когда — это же враг, просто стреляешь в него, а он падает. Ты даже чаще всего не видишь, как падает и попал ли ты в него вообще. А все равно — знаешь, что враг, знаешь, что убить его надо, а как кончается бой, лежишь ночью, смотришь на небо из палатки и думаешь — вот, враги, но ведь тоже люди, божьи дети, не по своей воле же сюда пришли. А когда они стали тенями, стало проще, конечно. И фельдграу их чертов не спасает — тень в любых кустах видно, на любой траве. И нимб красный. Всегда красный. На старых иконах написано, что нимбы белые, желтые, золотые, нет, они красные, ярко-алые, дрожат на воздухе, переливаются. И ты целишься прямо чуть пониже нимба, в черное пятнышко, где голова, бац! — и все.
