С момента введения вакцины прошло пять часов, но меня все равно не выпускают из карантинной палаты. Понимаю, это логично. Чувствую себя превосходно. Поел с большим аппетитом.
Наступил вечер. По-прежнему не выпускают. Говорят, завтра. Пока продолжу вести дневник.
26 июля 1983 г.
Не выпустили.
[с 27 по 29 июля записи отсутствуют]
30 июля 1983 г.
ВАКЦИНА НЕ СРАБОТАЛА. ЭТО ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ СОСТАВ. ОН НЕ СРАБОТАЛ. МЕНЯ ТОШНИТ. ТЕМПЕРАТУРА. МНЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Из книги Андрея Тихонова «На Калужский большак»
22 декабря 1941 года, поселок Недельное
— А вы тут теперь навсегда?
Мальчик лет семи, худой, с синяками под глазами, в огромном взрослом ватнике и в ушанке, вечно сползающей на глаза, смотрел на собравшихся у костра бойцов то ли испуганно, то ли с надеждой и спрашивал, насовсем ли они сюда пришли. За ним стояла его мать в черном платке и в драном полушубке. На вид ей было лет сорок — но, скорее всего, подумал Селиванов, ей нет еще и двадцати пяти…
Селиванов не знал, что сказать. Он опешил.
— Не знаю… — сказал честно он.
— Ну ты дурак, что ли, — злобно шепнул ему Пантелеев, ткнув локтем в бок.
Встал, подошел к малому, потрепал по шапке, присел рядом с ним.
— Конечно, навсегда, — сказал Пантелеев. — Мы этих немцев так наскипидарили, что они сюда теперь не сунутся. Ты, главное, маму слушайся.
И подмигнул его матери.
— Хороший у вас малой, — сказал он. — Как звать?
— Миша! — крикнул ребенок, опередив мать.
— Вот, Миша, — сказал Пантелеев, хлопая его по плечу. — Мы вас тут в обиду не дадим.
Встал от костра Игнатюк, оправил шинель, прямой походкой медленно подошел к женщине.
— А вас, извините, как звать? — спросил он. — Мы тут, знаете, костер сварганили, картошечку принесли, присаживайтесь…
— Игнатюк! — раздалось со стороны костра.
Это был лейтенант Старцев. Он хмуро глядел на Игнатюка, грозя ему пальцем.
Игнатюк растерянно кивнул.
— А женщину и ребенка накормить? — сказал Старцев. — Присаживайтесь.
Игнатюк почесал затылок под шапкой, показал им рукой на костер с котелком.
Женщина рассказала у костра, что ее зовут Анна и ее муж воюет где-то под Москвой.
Вышло солнце, и снег белыми искрами слепил глаза — приходилось жмуриться и отворачиваться. Давно не было такого солнца этой зимой. Здесь, у огородов на окраине Недельного, где расположились бойцы, с этим солнцем и этим чистым снегом, с этой женщиной и мальчишкой, уплетающим горячую картошку за обе щеки, на секунду могло даже показаться, что нет никакой войны и все это было дурацким сном. Но рядом с костром сложены в пирамиду винтовки, и хромает сержант Громов — оцарапало пулей бедро по касательной, — и все еще стоят перед глазами трупы немцев на обледенелой дороге.
Селиванов грел руки у костра и думал, что этот бой вышел на удивление легким и удачным, но так было не всегда и так будет не всегда. Сегодня отделались от смерти, а завтра? А послезавтра? Пантелеев сказал мальчонке, что наши пришли насовсем, но это может оказаться совсем не так…
А дома, в Ленинграде — мама, папа и пес Альберт. И страшная зима, и страшный голод, и черт знает что еще.
— Слушай, Селиванов, — сказал Пантелеев, закуривая самокрутку и прищуриваясь от яркого солнца. — Вот ты человек образованный. Скажи-ка мне, как происходит, что люди в зверей превращаются? Вот немцы. Вроде такие же, как мы. Две руки, две ноги, голова на плечах… Да и кровь такого же цвета. Так что случилось-то с ними? Европейская, мать их, нация, культурные люди, а в таких зверей превратились. Деревни сжигают, баб с детьми убивают, в рабство людей угоняют. Почему так? Что должно у человека в голове перещелкнуть, а? Или они родились такими?
Селиванову всегда было смешно, когда его называли образованным. Будто профессор какой-то…
— Человек не может родиться таким, — покачал он головой. — Но условия жизни, воспитание, массовый психоз вокруг играют свою роль. Их же там Геббельс накачал пропагандой по самое не балуй. Вот, мол, есть мы — борцы за светлое будущее великой Германии, избранная раса. А есть недочеловеки, враги, которые как бы, понимаешь, и не люди вовсе. А раз не люди, их можно спокойно убивать и сжигать живьем. А когда все вокруг начинают так думать, ты тоже этому поддаешься. Тебе говорят: можно быть зверем, можно освободить свое внутреннее чудовище и не стесняться. Вот и не стесняются.
— Все равно в голове не укладывается, — сказал Пантелеев. — Вот у этих дохлых фрицев… Наверняка их дома какая-нибудь фрау с большими сиськами ждет. Мама, папа, братья. Они ведь с ними нормально себя ведут. Как люди. Наверняка и они любили, и их любили…
— А нам какая разница? — зло прервал Игнатюк. — Они убивать нас сюда пришли. Нас, наших мам, пап, братьев, жен. Убивать! Или мы их, или они нас. Тебе что, жалко их стало?
Пантелеев затянулся махоркой и сплюнул в снег.
— Не жалко. Просто понять пытаюсь, как такое может произойти.
— Потом будем понимать, — отрезал Игнатюк. — А сейчас их надо убивать. Вот повесим Гитлера за яйца на Красной площади, а потом можно будет и пофилософствовать.
— Справедливо, — сказал Пантелеев.
— Справедливо, — повторил Селиванов.
Миша и его мать слушали их молча, уплетая горячую картошку.
* * *
После обеда выдалось время подремать на сеновале, укутавшись драными одеялами и полушубками. Разморило горячей едой, свалило с ног накатившей усталостью, и Селиванова вырубило почти сразу.
Ему снились черные тени с красными нимбами, которые он видел ночью в храме. Нарисованные святые, чьи лики искажены огнем и копотью. Без лиц и без глаз, пляшущие на старинных облупленных стенах, простирающие руки к небу, глядящие в никуда, потому что не видно их глаз, и над ними — пробитый купол храма, в котором сияют редкие звезды.
Тени росли, становились все больше, протягивали черные руки прямо из стен, отрывали ноги от пола, шагали наружу, в кирпичную крошку и ржавые осколки, шли к Селиванову и обступали его со всех сторон.
Черные, страшные и безликие.
Встали вокруг Селиванова ровным кругом, ослепляя красным сиянием нимбов, и черные края их силуэтов растворялись в горячем воздухе, пахнущем гарью.
А потом — точно солдаты по команде — они пошли к нему, окружая спереди, справа, слева и сзади.
И когда все они протянули к нему длинные черные руки и возложили ладони ему на голову, Селиванов закричал и проснулся.
