* * *
— Знаешь что, писатель? Мне кажется, быть ментом и сидеть у тебя на пассажирском месте — очень херовая идея.
Я сидел посреди дороги, ощупывая пальцами онемевший и распухший нос. Капала кровь, болела губа — кажется, она разбита — и всё еще протяжно гудело в голове и не сразу фокусировался взгляд.
Полковник достал из пистолета обойму, пересчитал патроны, всадил обратно и протянул мне.
— Держи, — сказал он. — Это мой. Два патрона осталось, остальное ты на этих уродов извел.
— А ты? — спросил я, с непониманием оглядывая пистолет. — А ты ведь тоже сейчас стрелял по ним? Или мне послышалось?
— Из твоего. Достал из бардачка. Там патронов побольше осталось, четыре штуки. Его оставлю себе. Сам виноват, нечего было палить со всей дури…
— Они были здесь?
— Очевидно, если я по ним стрелял! Сумку твою стащили. Дай угадаю, там был уголек?
Сумка. Черт!
— Твою мать… — сказал я.
Да, угольки и шприцы. И фотоаппарат. И блокнот. И мои кассеты с музыкой.
— Паспорт, деньги… — прошептал я вслух.
— Какие тебе тут теперь деньги? А вот за уголек обидно. Нуда теперь хотя бы не будут больше бегать за нами. Вставай, вставай. До Колодца по этой трассе два часа неспешным шагом, к закату успеем.
Я с трудом встал, пошатнулся, и в голове загудело еще сильнее, а перед глазами померк свет.
Полковник схватил меня за плечо.
— Ну-ну, — сказал он. — Будешь еще тут в обмороки падать.
Я хотел злобно ответить, что он и сам только что был не в лучшем состоянии, но решил промолчать. Мысли были заняты другим. Почему так трудно фокусировать взгляд? Почему вдали всё так расплывается?
Очки!
Мои очки валялись у открытой дверцы уазика, рядом с дохлым ширликом, разбитые в хлам.
— Этого еще не хватило, — простонал я. — Очки!
— Совсем, что ли, слепой? — спросил полковник.
— Близорукость. Минус два.
— Ну, не так страшно. А стрелял вроде хорошо…
— Так я в очках стрелял.
— Значит, и без очков сможешь. Пошли, пошли. В деревне пожрать найдем и воды попить…
Без очков. Без сумки и без моих вещей. Без еды и воды. С двумя патронами в магазине. С опухшим носом, разбитой губой и больной головой. С ощущением тошноты в желудке — опять чертова болезнь скручивает нутро — и рядом с человеком, который виноват во всем этом.
Мы шли по дороге черт знает куда. У меня не оставалось выбора, кроме как доверять Каменеву. Точно так же, как несколько дней назад у меня не оставалось выбора, кроме как доверять Капитану.
— Слушай, — спросил я спустя какое-то время. — А почему мы поехали одни? Взял бы с собой этих парней с автоматами.
— Ага, — криво ухмыльнулся Каменев. — Чтобы они увидели, как я себя чувствую? Как теряю сознание и блюю дальше, чем вижу? Нет уж… Я их начальник. Так нельзя.
— Ты мог бы просто не вкалывать мне этот уголек в отделении.
Полковник остановился, заглянул мне прямо в глаза, снова раздраженно выкатил нижнюю губу и сказал, чуть повысив голос:
— Мог бы. А мог бы и пристрелить тебя прямо там. И не было бы никаких проблем. Если бы этот Капитан нас не облапошил.
— Думаешь, лучше было бы пристрелить?
— Думаю, что мог бы.
Мы замолчали и пошли дальше.
Живот заболел сильнее. Нужен уголек, без уголька никак.
— Как самочувствие? — спросил я полковника, пытаясь не застонать от боли.
— Хреново, — ответил он. — Внутри всё горит, как при температуре под сорок. Надо уголек найти. Придется теперь ждать, пока наступит темнота, а потом собрать на земле, если найдем… Ложки нет, растопить не на чем, шприцов тоже нет. Придется так жрать.
— А почему его принято колоть?
— Ну ты как маленький. Почему героин не едят? Тут то же самое. Эффект быстрее и сильнее. Сразу становится лучше. И доза известна. А тут хрен знает, сколько придется его съесть, да и на вкус омерзительно. Это ширликам плевать, они все что угодно сожрут.
— И как он… на вкус?
Полковник пожал плечами.
— Не пробовал. Говорят, как будто лыжную смазку глотаешь. Наверное, не очень.
Я никогда не глотал лыжную смазку, но представил себе ее вкус. Должно быть, что-то как смола или деготь. Точно: слабый запах дегтя перед наступлением темноты. Значит, действительно так.
— Ширлики тоже захотят собрать уголек, — заметил я.
— Угу. Будем конкурировать в пищевой цепочке.
Я вздохнул. Тошнота подбиралась к горлу.
— Скучно идти. О! Знаешь песню про дым сигарет с ментолом? — спросил вдруг полковник.
Я кивнул.
— Конечно, — сказал я. — Терпеть ее не могу.
— О, отлично!
Он прокашлялся и запел низким, фальшивым голосом, перевирая все ноты:
— Ды-ы-ым сигаре-е-ет с ментолом…
— Не надо, — взмолился я.
— Пьяный уга-а-а-ар качает…
— У меня осталось два патрона, — сказал я.
Полковник не обращал на меня внимания, он шел, дирижируя самому себе невидимой палочкой в руке и слегка прикрыв глаза. Он пел всё громче и громче, распаляясь с каждой строчкой, и голос его срывался в визгливый хрип.
— В глаза-а-а ты смотришь другому-у-у, который тебя-я-я ласкае-е-ет…
Господи, лишь бы он замолчал. Мне показалось, он сходит с ума. С чего это он так? Может, из-за уголька?
Полковник встал посреди дороги, раскинул руки, поднял голову к небу и закричал, уже даже не пытаясь петь:
— Ая-я-я-я наше-е-е-ел другую-ю-ю!..
И запнулся, остановился, схватился за горло, а потом зашелся в сухом кашле, сгорбившись пополам.
— Береги связки, — сказал я. — Тебе еще на подчиненных орать.
Полковник откашлялся, сплюнул, облегченно выдохнул.
— Мог бы и подпеть, — сказал он, отдышавшись. — Один хрен, делать нечего, пока идем.
— Если скучно, можем, не знаю, поговорить еще о чем-нибудь, — задумался я. — Расскажи еще о себе. Ты говорил, служил в Афгане?
Я сам не знал, зачем спросил его об этом.
— Служил, — ответил хмуро полковник. — Спецназ ГРУ. Командовал ротой. Навидался всякого.
— Например?
Полковник прищурился и покосился на меня.
— Что, историй кровавых хочешь? Достоевский… Видел, как человеку осколком кишки выпотрошило. Вывалились прямо на песок — плюх! Мы их прямо руками обратно заталкивали… Хрен знает зачем, сами в шоке были, совсем еще пацаны. Тот парень умер, конечно, минут десять прожил. Это под Джелалабадом было. А однажды нашего пацана духи в плен взяли. Мы кишлак накрыли с бэтээрами, освободили, а у него уже уши и пальцы отрезаны. Мы тех духов прямо там… Слушай, писатель, война — это страшный ад. Это ужас, который остается с тобой на всю жизнь. Это перепахивает тебя навсегда. Ты об этом в книжке своей написал? Что ты о войне знаешь? У тебя там все кричат «Ура, за Родину, за Сталина!»? Красным флагом машут? На амбразуры кидаются, распевая «Катюшу»? — он на пару секунд задумчиво замолк. — Я просто не читал.
