Он говорил это и тоже стоял рядом, глядя в небо над куполом храма.
— Тоже мне божий дом, — тихо ответил ему Селиванов.
В самом деле, это место мало походило на церковь — склад и склад, только с дырявым куполом наверху и чудом сохранившимися фресками на облупленных стенах.
В слабом блеске керосиновых ламп на стенах можно было едва разглядеть святых — они будто проступали сквозь стену, выцветшие, стоящие в нелепых позах, то преклонив колени, то воздев руки к небу, то неестественно вывернув головы. Лица их были отчего-то черными, да и сами они в мерцании керосинок больше походили на темные силуэты.
Их потемневшие головы окружали красные нимбы — странно, думал Селиванов, ведь нимбы вроде должны быть желтыми или белыми… Наверное, так кажется в полумраке.
Вышли наружу, доложили Громову, что внутри никого. Немцы сидели в снегу с удрученными лицами.
— Вот черти, — сказал Игнатюк.
Закинул винтовку на плечо, присел к немцам, снял сидор, развязал и достал пачку папирос.
Ишь ты, подумал Селиванов, а сам все махорку курил.
Немцы недоверчиво покосились на Игнатюка с папиросами. Тот сунул одну в зубы, а остальную пачку протянул фрицам.
— Эй, Ганс, будешь раухен? — спросил он. — Криг аллее. Капут.
Пальба раздавалась уже только на самом краю села. Бой подходил к концу. Немцы осторожно и недоверчиво брали по папиросе, тихо благодарили, закуривали.
А через минуту к храму подоспели бойцы третьей роты — они шли не торопясь, уже закинув на плечи винтовки.
— Опоздали! — крикнул им Громов. — Мы уже, вон, тут со всеми разобрались, даже стрелять не пришлось.
Оказалось, что третья рота тоже не сидела без дела — по пути наткнулись на немецкий грузовик, который внаглую пытался прорваться на Калужский большак. Подорвали гранатой и расстреляли водителя через стекло. Из кузова выпал ящик, раскрылся — и на снег вывалилась куча немецких медалей и орденов. Наверное, хотели раздать к Новому году… Бойцы хвастались друг другу фашистскими побрякушками и смеялись — будет, мол, чем теперь елку украсить.
Из разговоров выяснилось, что село почти взяли, только на северной окраине еще идут вялые перестрелки.
Многие немцы сдались, еще больше убито, еще больше — бежали. Захвачена немецкая полевая кухня, обозы, штабные документы. Внезапная ночная атака удалась.
К рассвету замолкли последние выстрелы. Всё кончилось. Недельное было взято.
Когда стало светать, начали подсчитывать убитых и раненых.
Во дворах, на дорогах, в огородах — везде валялись мертвые немцы. У выезда на Калужский большак — сгоревшие грузовики и мотоциклы.
Из подвалов и погребов медленно, по одному, с опаской выходили местные жители, спрятавшиеся на время боя. В основном — бабы и дети. Увидев бойцов, выдыхали, кидались на шею, плакали.
Взяв Недельное, части 238-й стрелковой дивизии прорвались глубоко в расположение немецких войск. Противник держал ближайшие населенные пункты с трех сторон.
* * *
24 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Бывает состояние, когда окружающий мир кажется невыносимо чужим. Ты не ощущаешь себя его частью. Всё резиновое, ненастоящее, не из плоти и крови, а из горелой пластмассы; и воздух чужой, и небо, и звуки вокруг фальшивые, как на зажеванной кассетной ленте. Ты песчинка в механизме, кость в горле, помеха на телеэкране. Тебя не должно быть здесь.
А в какой-то момент ты вдруг понимаешь, что эта чужеродная фальшь и есть самая настоящая реальность. Жесткая, беспощадная, живущая совершенно не по тем законам, которые ты представлял. Ее можно потрогать, она как ржавая шестеренка в скользком машинном масле.
Это не смирение и не принятие. Напротив, ты понимаешь, что и сам становишься другим, ведь тебе надо стать сильнее и крепче этой реальности, чтобы выжить — а значит, и победить.
Покров-17 стал моей реальностью. Все, что в первые дни здесь казалось мне диким сном, оказалось еще более настоящим миром, чем прежняя жизнь. Я почувствовал это в себе и вокруг.
Да, это настоящее. Злое, колючее и правдивое.
Мы с полковником Каменевым выехали из города и мчали по разбитой дороге среди грязно-зеленых полей. Облака стали тоньше и светлее, на небе просвечивало белое солнечное пятно — может, вот-вот и покажется желтый шар, и станет не так уныло существовать под этой однообразной серой хмарью.
— Кто этот человек, к которому мы едем? — спросил я.
— Старик. Кажется, какой-то художник.
— Капитан говорил о каком-то художнике, — вспомнил я. — Вроде бы это он придумал так называть ширликов.
Каменев пожал плечами.
— Может, и он. Черт знает. Известно, что в восемьдесят девятом он невесть откуда появился в институте, его всюду сопровождал Капитан. Потом он стал превращаться. Умудрился сбежать. И пропал. Думали, всё, по лесам бегает, хвостом машет… А недавно мне на стол упала бумага — так и так, во время патрулирования в деревне Колодец замечен тот самый гражданин.
— Уверены, что тот самый? Может, просто похожего деда увидели?
— Уверены. Его трудно с кем-то перепутать. Ребята патрулировали деревню, а он выглядывал из окна и улыбался. Приветливо так… Мы взяли это на карандаш, хотели навестить его вместе с Институтом, но тогда еще не знали, что тут всё развалилось. Ох, черт…
Полковник вдруг резко сжал губы, сглотнул слюну, сбавил скорость, свернул на обочину и остановил машину. Его лицо выглядело бледным.
— Ну спасибо, — проговорил он сквозь зубы, зло глядя на меня.
Полковника мелко затрясло: он поежился и обхватил плечи руками, пытаясь согреться, прикрыл глаза.
— Это всё ваш уголек, — его голос стал еще слабее. — Не знал даже, что он так…
Я не знал, что говорить и что думать. С одной стороны, он сам виноват, что решил вколоть мне эту дрянь — теперь же получай, око за око, всё справедливо, но с другой…
— Слушай, писатель, давай-ка ты поведешь машину. Я покажу, куда ехать.
Каменев говорил хрипло и медленно, с силой выдавливая из себя слово за словом; кажется, ему стало так плохо, что он сам не заметил, как перешел на «ты».
— Хорошо, — тихо ответил я.
Полковник с трудом открыл дверцу, навалился на нее всем телом, свесил ногу вниз и мешком повалился на дорогу.
Плохо дело.
Я выскочил из машины, обежал ее спереди, нагнулся к Каменеву. Он полулежал на дороге, прислонившись к грязному колесу уазика, и тяжело дышал. Его бледное лицо покрывала испарина, губы посинели.
— Писатель, — сказал он, глядя на меня мутными зрачками. — У тебя же есть, этот…
