Засели за бревенчатым углом дома.
Селиванов вслед за Громовым привалился плечом к стене, отдышался. Сзади подсел Игнатюк. Мимо пронеслись несколько солдат — они бежали к другому дому, чтобы укрыться за ним.
Подсел взмокший, взволнованный Пантелеев с раскрасневшимся лицом.
— Заклинило, зар-раза! — крикнул он, плюхнувшись в снег.
Не дожидаясь ответа, всадил винтовку прикладом в снег и со всей силы ударил валенком по затвору. Заклинившая гильза выскочила, дымясь, из казенной части и ушла в сугроб.
Автоматные очереди стали громче и чаще — видимо, подоспел еще отряд.
— В дом! — крикнул Громов. — Избу проверьте!
Селиванов, выждав момент, осторожно выглянул из-за угла: дверь в избу снесло с петель, крыльцо развалилось, изнутри несло жаром и запахом гари.
Быстрой перебежкой с Игнатюком и Пантелеевым пересекли открытый участок двора, ворвались в избу.
Сначала показалось, что внутри никого, но потом Селиванов увидел, что возле почерневшей печи, скорчившись под обломками и кашляя от дыма, ползает стриженный налысо немец с неестественно вывернутой рукой и окровавленным лицом.
«Добить? — думал Селиванов. — Да ну его, сам сейчас помрет…»
И только после этого заметил, что вместо ноги у немца кровавые лохмотья.
Еще один лежал у окна — явно мертвый.
— Никого больше! — крикнул Пантелеев. — Назад давай!
— Врасплох застали! — кричал снаружи Громов. — Носятся, как черти угорелые… Так, ребята… За избой доски с брезентом, давайте к ним… Быстрой перебежкой, вперед!
И рванули что было сил по дороге, не глядя перед собой.
Сердце колотилось как бешеное, кровь стучала в висках, кругом взрывалось, гремело и стреляло, и щекотало в ноздрях едким запахом пороха. Пропало ощущение холода, взмокли волосы под шапкой и вспотели ладони в вязаных варежках.
Добежали до склада с досками, укрылись.
— Беглый огонь по противнику! — орал Громов.
Снова перещелкнуть затвор, всадить патрон, высунуться из-за брезента, найти взглядом бегущую фигуру в сером, спустить курок — бах! Наверное, мимо. Плевать.
Действительно, немцев застали врасплох. Селиванов видел, как двое в панике выбежали из соседнего дома в одном исподнем: их тут же положили очередью.
Отряды автоматчиков врывались прямо в дома, где расположились перепуганные фрицы, и расстреливали их в упор.
Немцы бежали в панике, бросая оружие и машины. Пытались прорваться через плотный огонь на грузовиках в сторону большака, выпрыгивали из кузовов на ходу и бежали к лесу. Ползли огородами под свист пуль и стрекот очередей…
Взвод Старцева вместе с остальными прорывался к центру села, как было приказано. Зачищали дом за домом, простреливали огороды, закидывали гранатами дворы, где судорожно прятались немцы, пытаясь занять оборону.
Было что-то воодушевляюще-сладкое в этом чувстве полного превосходства над застигнутым врасплох противником.
«Сейчас мы их… Ух, сейчас мы их…» — так думал Селиванов, выцеливая еще одну бегущую фигуру в сером мундире, чтобы отправить пулю в морозный воздух.
Бах! — фигура будто наткнулась на невидимую преграду, осела и завалилась в снег.
И снова пригнувшись, быстрыми перебежками, к следующей избе.
А за поворотом — через полукруглую брусчатую площадь с разбитыми торговыми лотками — виден уже темно-серый, блестящий от огневого зарева купол храма с пробитой снарядом дырой. Это уже центр села. Здесь, выкурив из храма засевших там немцев, они должны будут соединиться с третьей ротой, и первая задача будет выполнена.
На карте это место называлось «Храм Покрова Пресвятой Богородицы». Это Селиванов запомнил.
Нет, это еще не момент истины, думал он, готовясь перебежать к следующему укрытию.
* * *
22-23 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Обрывки воспоминаний. Только обрывки, ничего больше. Я не смогу вспомнить эти два дня целиком.
На стене моей комнаты висит выцветший постер с мускулистым Арнольдом Шварценеггером из фильма «Коммандос». Он держит пулемет в здоровенных руках и смотрит на меня суровым взглядом. Я выучил его наизусть, с закрытыми глазами представляю его увешанный гранатами черный жилет, вздувшиеся вены на бицепсах, расположение защитных полос на размалеванном лице. Я смотрю на него часами, потому что сижу и смотрю в одну точку, раскачиваясь из стороны в сторону. Меня мутит.
Я лежу на диване, свернувшись в позе эмбриона, и тело дрожит, потому что за окном снова воют сирены, и мир вокруг опять погружается в беспросветную черноту, и мне страшно и сладко, больно и тревожно, а потом, когда все становится вокруг черным-черно — я растворяюсь в этой темноте, и больше нет в мире ничего.
Мне приносят еду. Это каша с тушенкой или картошка с тушенкой, а еще иногда макароны с тушенкой. Мутный чай, отчего-то пахнущий рыбой. Черствый хлеб.
Я бегу по коридору, придерживая рот рукой, меня тошнит, и вот я не сдерживаюсь, меня рвет прямо на грязный кафельный пол. Падаю на колени и слышу шаги по коридору — кто-то бежит прямо сюда.
Не помню, что было до этого, но сейчас я лежу в своей кровати и истошно кричу, сам не знаю, отчего так кричу — просто очень страшно, и меня крепко держат чьи-то руки, кажется, это Катасонов и кто-то еще.
Укол в вену. Привет, вещество Кайдановского.
Снова сирены.
Арнольд Шварценеггер на выцветшем постере.
Утро, дождь молотит по окну, и опять тошнит. Рядом с диваном кто-то заботливо поставил тазик. Спасибо.
Ночь. Я сижу на полу посреди комнаты, и в моем рту торчит холодный ствол пистолета. Странно, что его никто до сих пор не отнял. Почему я сижу на полу комнаты? Почему у меня во рту пистолет? Я крепко сжимаю его зубами до боли в деснах, зажмуриваюсь и со всей силы давлю на спусковой крючок.
Не получается.
Я забыл снять пистолет с предохранителя.
Почему я это делаю? Как я тут оказался? Я швыряю пистолет в угол. Арнольд Шварценеггер смотрит на меня.
Сны. Единственное, что может быть хорошего. Когда ставят уголек по вене, мне становится лучше, я засыпаю и вижу сны.
Но все равно в этих снах — после дома, спокойной жизни и теплой Москвы — кабинет Пискарева, экран телевизора с дергаными помехами, кровь, бегущие люди, солдатские дубинки, железные щиты.
И все та же бледная пугающая голова с наростом на макушке.
Я прячу пистолет под кровать. На всякий случай. Чтобы не видеть его. Тогда у меня не будет соблазна.
Оружие в этой комнате теперь только у Шварценеггера.
