— Скорей бы уже к деревне выйти, — вздохнул Пантелеев.
— Что уж поделаешь, такое наше дело, пехоты, мы ногами воюем, — попытался подбодрить его Игнатюк. — Слышь, Се-диванов, а ты в своих тетрадках про нас напишешь, как мы тут по этому снегу пехом мучались?
— Напишу, — улыбнулся Селиванов.
— А напиши, что Игнатюк себе бубенцы отморозил! — сказал Пантелеев, хихикнув.
— Иди ты! — прикрикнул Игнатюк. — Не устали бы ноги, пенделя б отвесил…
— Потише, бойцы, — послышался сзади голос сержанта Громова. — Немцам будем сейчас пенделей давать. Вон там уже огоньки появились…
Действительно, вдалеке, за темным силуэтом леса, еле заметно мерцали огоньки.
— Минут сорок ходу до Недельного, — сказал Громов.
Их нагнал, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, лейтенант Старцев. Полы его шинели волочились по снегу.
— Близко уже, — сказал он. — Громов, твоим бойцам задача ясна?
— Так точно, трищ лейтенант.
Старцев хмуро кивнул, огляделся назад: бойцы растянулись длинной колонной вдоль леса, и не было видно им конца. Потом посмотрел вперед.
— В авангарде остановились. Давайте тоже передохнем, остальных подождем — опять растянулись.
Бойцы уселись в снег, выдыхая, снимая шапки и утирая вспотевшие лбы.
— Повоюем сейчас, — улыбнулся Игнатюк.
Повоюем, подумал Селиванов, повоюем. Он поймал себя на мысли, что ему даже ни капельки не страшно. Ему вообще было не особо-то страшно, а сейчас — совсем.
Он понимал, что сегодня немцы будут бояться. Что это они — Селиванов, Игнатюк, Пантелеев, и все отделение, и весь полк — будут сегодня их ночным кошмаром. Сегодня они сами станут страхом.
Ему нравилось думать об этом.
Он вспомнил свой первый бой. В сентябре, под Калугой. Вот тогда было по-настоящему страшно. Во второй тоже, и в третий, и четвертый — да что говорить, на войне всегда страшно, но со временем это притупляется, и в какой-то момент страх становится не помехой, не преградой неодолимой, а помощником. Чем-то вроде часов на руке, или столбика термометра, или компаса. Страх показывает, где опасность и как уберечь себя. Главное — не дать ему сожрать себя целиком, потому что если ты перестанешь контролировать страх, из помощника он превратится в твоего убийцу.
Или станешь предателем.
А это хуже.
Тогда, в первом бою, Селиванов думал, что он, тихий городской мальчишка из интеллигентной семьи, вообще не приспособлен для войны. Но есть слово «надо», и что уж тут поделать.
Он до сих пор не знал, убил ли кого-нибудь тогда, в этом первом бою. Может, убил, а может, и нет — слишком суматошно все это было, слишком шумело в голове от страха, слишком быстро и непонятно. Может, это и был тот самый момент истины?
Как бы то ни было, теперь все иначе. Теперь пусть они его боятся. Пусть спят и боятся.
* * *
21 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Второе погружение в черноту оказалось уже не таким страшным. Теперь я знал, что это такое. Все вокруг перестает существовать только для твоего восприятия, но рассудок понимает, что мир никуда не делся. Просто его не видно и почти не слышно. Будто не извне приходит эта темнота, а от тебя; будто это ты ослеп и оглох, а с окружающим миром все в порядке.
Но нет, с этим миром определенно не все в порядке. Потому что все кругом непроглядно черно.
И снова темнота отступает и смазывается в грязно-серый туман, снова проступают очертания рук, и видна проросшая из асфальта трава под ногами, и белесое небо, и облупленная стена дома напротив, и лицо Капитана, который почему-то опять смотрит на меня с тревогой и озабоченностью.
— Что-то не так? — спросил я. — Мне уже не так страшно. Кажется, я привыкаю.
Последнее слово я будто проглотил, и показалось, что не слышу самого себя; резко зазвенело в ушах, к горлу подступила тошнота.
Мои ноги стали ватными, и показалось, что я вот-вот упаду. Так и случилось.
Меня подхватили руки Капитана, и в голове промелькнула мысль, что он был готов к этому и знал, что сейчас будет.
Потом меня стошнило. Кажется, я забрызгал Капитана.
Все перед глазами плясало в туманном калейдоскопе.
Я сидел на асфальте, Капитан стоял рядом на корточках, придерживал мое плечо и что-то говорил. Я не слышал.
Было невероятно паршиво.
Снова стошнило.
Сквозь размытый туман я увидел встревоженное лицо Капитана.
— Хреново выгляжу, да? — спросил я, когда снова смог говорить.
Капитан кивнул.
Он помог мне подняться, я оперся на его плечо и облегченно выдохнул. Кажется, становилось немного лучше.
— Это от уголька? — снова спросил я.
Капитан опять кивнул.
— Меня стошнило. Это хорошо или плохо?
Капитан покачал головой:
— Не знаю.
Мы пошли дальше. Я уже мог идти сам, туман перед глазами исчезал, и в голове больше не гудело.
И спустя десять минут мы дошли до знакомого перекрестка, того самого, где пришлось оставить машину.
Эти старенькие «Жигули» были моей гордостью. Я купил машину целиком на гонорары от книг и статей. То есть это был фактически первый зримый, ощутимый физически результат моего творчества. Я тогда говорил, что написал эту машину — так оно и было.
Не сказать, что я фанатичный водитель, никогда особо не любил ковыряться в капоте и просиживать сутки напролет в гараже, но это была моя машина, мой статус, конкретный результат моего труда.
Дверь у машины была раскурочена, она валялась на асфальте в двух шагах от капота.
Водительское кресло распорото, из него торчали пружины.
Шины спущены.
Лобовое стекло разбито.
В открытом капоте увлеченно копался, спрятавшись туда почти с головой, маленький толстый ширлик с лошадиным хвостом и необъятных размеров задницей.
Еще один ширлик — с волочащимся по земле пузом, круглым телом и головой дятла — сидел у заднего колеса и методично, размеренно долбил шину длинным клювом.
И еще один сидел прямо на крыше, у него был огромный, свисающий до самой груди нос, острый горб на спине и жидкие волосы по всему телу, он держал кривыми лапками выломанный из машины руль, резво крутил его в разные стороны и радостно бибикал противным голоском, как ребенок, брызгая слюнями.
Я не знал, что думать и что говорить.
— А ну пошли отсюда! — вскрикнул Капитан, выхватил пистолет и пальнул в воздух.
