– На борова? – изумляюсь я.
– Тот, полагаю, решил, что дело выгодное. Боров-то был здоровущий.
Новый его опекун, фермер, вдовец по имени Карл Мэнард, отец взрослого сына и дочери, тоже давал ему разные поручения, однако отправил в школу. А когда Голландик стал проявлять интерес к пыльному пианино, на котором когда-то играла миссис Мэнард, он вызвал настройщика, а потом нашел преподавателя, который приезжал давать уроки на ферму.
В восемнадцать лет Голландик перебрался в Миннеаполис, где стал хвататься за любую работу: играл в оркестрах, в барах.
– Мэнард хотел передать мне ферму, но я давно понял, что не гожусь для этого, – говорит он. – Знаешь, я невероятно рад, что знаю какое-то полезное ремесло. И могу жить сам по себе. Какое счастье наконец стать взрослым.
Я никогда не формулировала это для себя так, но он прав: какое счастье.
Он протягивает руку, дотрагивается до цепочки у меня на шее:
– Носишь по-прежнему.
– Это придает мне веру.
– Какую веру?
– В Бога, наверное. Хотя не знаю. В выживание.
Когда из наружной тьмы в окно начинает просачиваться свет – времени около пяти утра, – он рассказывает мне, что в восемь должен играть на органе на службе в епископальной церкви на Баннер-стрит.
– Побудешь здесь до тех пор? – спрашиваю я.
– А ты не против?
– А сам как думаешь?
Он укладывается у стены и притягивает меня к себе, снова огибая меня своим телом, обнимает снизу за талию. Я лежу, стараясь дышать с ним в такт, и улавливаю момент, когда он засыпает. Я вдыхаю его лосьон после бритья, нотку масла для волос. Нашариваю его ладонь, сжимаю длинные пальцы, переплетаю со своими, думаю о тех причудах судьбы, которые позволили нам встретиться. Если бы я не поехала сюда. Если бы поела заранее. Если бы Ричард повел нас в другой бар… Столько возможных поворотов сюжета. Но при этом меня не оставляет мысль, что все мои испытания вели именно к этому. Если бы Бирны не выбрали меня, я не попала бы потом к Гротам, не познакомилась с мисс Ларсен. Если бы мисс Ларсен не привезла меня к миссис Мерфи, я не встретила бы Нильсенов. Если бы я не жила у Нильсенов, не ходила бы в колледж с Лил и Эм, я не приехала бы этим вечером в Миннесоту – и, скорее всего, никогда больше не увидела бы Голландика.
Все в моей жизни происходило само собой. Случайные утраты и обретения. Впервые у меня появилось чувство, что это – перст судьбы.
– Ну? – выпытывает Лил. – И что у вас было?
Мы едем обратно в Хемингфорд. Эм лежит, надев темные очки, на заднем сиденье и постанывает. Лицо у нее зеленоватое.
Я дала себе слово ничего не выдавать.
– Да ничего не было. А с вами что было?
– Эй, не уходи от ответа, – пресекает мои попытки Лил. – И вообще, откуда ты знаешь этого парня?
Я заранее придумала, как ответить.
– Он несколько раз заходил к нам в магазин.
Лил не верит:
– Как его могло занести в Хемингфорд?
– Он продает пианино.
– Пф! – фыркает она с явственным недоверием. – Ну, похоже, вы с ним сразу спелись.
Я пожимаю плечами:
– Вроде того.
– Да, кстати, а сколько зарабатывает пианист? – подает Эм голос с заднего сиденья.
Мне хочется попросить ее придержать язык. Но вместо этого я вдыхаю поглубже и говорю беспечно:
– Да кто его знает? Я же за него замуж не собираюсь.
Десять месяцев спустя, повторив эти слова перед двумя десятками гостей на свадьбе в подвале церкви Благодати, Лил поднимает бокал и произносит тост:
– За Вивиан и Люка Мэнард! – произносит она. – Пусть их общая музыка звучит целую жизнь!
Хемингфорд, штат Миннесота
1940–1943 годы
На людях я называю его Люком, но для меня он остается Голландиком. А меня он зовет Вив, говорит, что это похоже на Ниев.
Мы решили поселиться в Хемингфорде, чтобы я могла и дальше заправлять магазином. Снимаем домик на тихой улочке неподалеку от Нильсенов – четыре комнаты внизу, одна наверху. Тут выясняется, – возможно, не без участия мистера Нильсена, который мог что-то упомянуть в разговоре с директором на заседании Ротари-клуба, – что в местную школу требуется учитель музыки. Голландик продолжает по воскресеньям выступать в Гранд-отеле в Миннеаполисе, на пятницу и субботу я уезжаю с ним – поужинать, послушать его игру. А по воскресеньям он теперь играет еще и в церкви Благодати, заменив неуклюжего органиста, которого удалось убедить, что ему пора в отставку.
Когда я сообщаю миссис Нильсен, что Голландик сделал мне предложение, она хмурится.
– Я думала, ты принципиально против брака, – говорит она. – Тебе всего двадцать лет. А как же высшее образование?
– А что такого? – говорю я. – У меня же будет кольцо на пальце, а не кандалы на руках.
– Мужчины, как правило, хотят, чтобы жена сидела дома.
Когда я пересказываю этот разговор Голландику, он разражается хохотом.
– Разумеется, ты получишь высшее образование. Поди без него разберись в налоговом законодательстве!
Мы с Голландиком – полные противоположности. Я практична, необщительна; он импульсивен, прямолинеен. Я привыкла вставать до восхода солнца, а он тянет меня обратно в постель. В цифрах он решительно ничего не понимает, поэтому, кроме магазинной бухгалтерии, мне приходится вести домашние счета и оплачивать налоги. До встречи с ним я могла пересчитать все случаи, когда что-то выпивала, на пальцах одной руки; он любит каждый вечер смешать по коктейлю, говорит, его это расслабляет; меня это расслабляет тоже. Опыт на ферме научил его обращению с гвоздями и молотком, но он редко доканчивает начатое: ставни лежат в углу, когда снаружи бушует вьюга; потекший кран стоит развинченным; трубы валяются на полу.
– Я все не верю, что нашел тебя, – повторяет он снова и снова; да я и сама в это не верю. Как будто вновь ожили обрывки моего прошлого, а с ними все те чувства, которые я пыталась подавлять: горе из-за бесконечных потерь, из-за того, что не с кем поделиться, что многое приходится скрывать. Голландик и сам это пережил. Он знает, кто я такая. С ним можно не притворяться.
В субботу по утрам мы лежим в постели дольше, чем я привыкла: магазин открывается только в десять, а Голландику спешить некуда. Я варю на кухне кофе, приношу в постель две дымящиеся кружки – и долгие часы мы рядом в мягком утреннем свете. У меня голова плывет от нежности, от свершения этой нежности, от желания прикоснуться к его теплой коже, проследить под ней линии жил и мышц, пульсирующие жизнью. Я устраиваюсь в его объятиях, повторяя изгиб его колен, его тело прижимается к моему, на шее – его дыхание, пальцы очерчивают мой силуэт. Я никогда не чувствовала себя так – заторможенной, разнеженной, сонной, рассеянной, забывчивой, сосредоточенной только на каждой проходящей секунде.
