Разговор плещется вокруг меня, омывает, затрагивая лишь тогда, когда нужно ответить на вопрос или посмеяться шутке. Я не вслушиваюсь. Да и как я могу? Голландик говорит со мной голосом своего пианино, и я, будто во сне, понимаю каждое слово. Совсем одна странствовала я по этому пути, отрезанная от своего прошлого. Сколько ни старалась, всюду была неприкаянной и чужой. И вот я встретила другого такого же чужака, и он говорит на моем языке, не произнося ни единого слова.
Чем больше посетители выпивают, тем чаще они заказывают музыку – и тем полнее становится у Голландика банка для чаевых. Ричард зарылся носом в шею Лил, Эм, можно сказать, сидит на коленях у какого-то старикана, который прибился к нам от барной стойки.
– «Над радугой»! – требует он, выдыхая сразу несколько джинов с содовой. – Знаешь такую? Из фильма?
Голландик кивает, улыбается, расправляет ладони над клавиатурой. С первых же аккордов я понимаю, что эту вещь заказывали и раньше.
Ему остается доработать полчаса, когда Ричард подчеркнуто смотрит на свои часы.
– Чертова бабушка, простите за выражение! – говорит он. – Поздно уже, а мне завтра в церковь.
Все покатываются со смеху.
– Мне тоже пора в кроватку, – заявляет Лил.
– В чью именно? – ехидно осведомляется Эм.
– Ладно, сворачиваемся. Мне нужно забрать эту штуку, которую я оставил у тебя в комнате, – говорит Ричард своей подружке и встает.
– Какую штуку? – недоумевает она.
– Ну, сама знаешь. Штуку, – поясняет он, подмигивая Эм.
– Штуку ему подавай, Лил, – говорит Эм пьяным голосом. – Ту самую штуку!
– А я и не знала, что в номера пускают мужчин, – говорю я.
Ричард потирает большой палец указательным.
– Подмасли колеса – они и поедут, если ты понимаешь, о чем я.
– Портье взятки берет, – переводит для меня Лил. – Сообщаю на всякий случай, если надумаешь приятно провести время с этим красавчиком.
Они с Эм чуть не падают от смеха.
Мы договариваемся, что встретимся в вестибюле завтра в полдень, они все втроем встают, собираясь уходить. Но тут планы внезапно меняются: Ричард знает один бар, который работает до двух утра, пойдут-ка они его поищут; обе девицы покачиваются на своих каблуках, клонятся к мужчинам, которые, похоже, только рады их поддержать.
Полночь только что миновала, улица перед гостиницей освещена, но пустынна, точно декорации, в которых еще не появились актеры. Меня совершенно не тревожит то, что я не знаю, в какого Голландик вырос мужчину, ничего не знаю о его семье, его отрочестве. Мне все равно, кто что подумает, если он поднимется со мной в номер. Я хочу одного – побыть с ним еще.
– Ты уверена? – спрашивает он.
– Совершенно уверена.
Он всовывает мне в руку несколько купюр.
– Держи, это для портье. Из моих чаевых.
На улице прохладно, Голландик набрасывает свой пиджак мне на плечи. Мы идем, держась за руки, и мне это кажется самой естественной вещью на свете. Над невысокими строениями в бархатистом небе поблескивают осколки звезд.
Портье за стойкой – новый, постарше, в низко надвинутой твидовой кепке – интересуется:
– Чем я могу вам помочь?
Как ни странно, я совершенно спокойна.
– Здесь, в городе, живет мой кузен. Может он подняться со мной в номер?
Портье смотрит сквозь стеклянную дверь на Голландика – тот стоит на тротуаре.
– Кузен, говорите?
Я пододвигаю к нему долларовую купюру.
– Очень вам благодарна.
Он подтягивает ее к себе кончиками пальцев.
Я машу Голландику рукой, он открывает дверь, жестом приветствует портье и следом за мной входит в лифт.
В странноватом полусвете моей комнатушки Голландик снимает ремень, парадную рубашку, вешает их на единственный стул. Растягивается на кровати в майке и брюках, спиной к стене, а я прислоняюсь к нему, чувствуя, как его тело огибает мое. На шее – его теплое дыхание, на талии – его рука. Мелькает мысль: вдруг он меня поцелует. Мне этого хочется.
– Как же это может быть? – бормочет он. – Невозможно. Вот только я это видел во сне. А ты?
Я не знаю, что сказать. Я даже и представить не смела, что увижу его снова. У меня другой опыт: если ты теряешь дорогого человека, то навсегда.
– Назови самую лучшую вещь, которая случилась с тобой за эти десять лет, – прошу я.
– Новая встреча с тобой.
Я улыбаюсь, вжимаюсь спиной ему в грудь.
– А кроме этого?
– Первая встреча с тобой.
Мы оба смеемся.
– А кроме?
– Гм, кроме. – Он задумывается, прижавшись губами к моему плечу. – Было ли что-то кроме?
Он притягивает меня ближе, касается ладонью низа живота. И хотя со мной ничего подобного никогда не бывало – я вообще редко оставалась наедине с мужчиной, а уж с мужчиной в майке и подавно, мне не страшно. Когда он целует меня, тело начинает петь.
Через несколько минут он говорит:
– Наверное, лучшим было обнаружить, что я умею что-то хорошо делать, а именно играть на пианино. Я был таким зачуханным. Совсем в себя не верил. А игра дала мне место в жизни. И… если я злился или грустил или даже если мне было хорошо, всегда можно было сесть за инструмент. Так мне удавалось выразить свои чувства, даже если я и сам не мог в них разобраться. – Он усмехается. – Глупо звучит, да?
– Нет.
– Ну а ты? Твоя лучшая вещь?
Я не знаю, зачем задала ему этот вопрос: у меня у самой нет на него ответа. Я подвигаюсь – теперь я сижу в головах узкой кровати, подобрав под себя ноги. Голландик устраивается, прислоняется к стене с противоположного конца – и тут вдруг из меня извергается водопад слов. Я рассказываю про одиночество и голод у Бирнов, про беспросветную нужду у Гротов. Рассказываю, как я признательна Нильсенам, а еще как мне иногда бывает с ними тоскливо.
Голландик рассказывает, что было с ним после того, как его увели из Грейндж-холла. Жизнь у фермера и его жены оказалась в точности такой ужасной, как он и опасался. Спал он на сене в сарае; если жаловался, его били. Однажды на сенокосе ему раздробило ребра, но они даже не вызвали врача. Он продержался три месяца, а потом, когда однажды утром фермер разбудил его тумаками за то, что в курятник забрался енот, – он сбежал. Полуголодный, измученный болью, глистами и конъюнктивитом, он упал по дороге в город, но какая-то добрая вдова отвезла его в больницу.
Несмотря на это, фермер сумел убедить ответственных лиц, что Голландик – юный правонарушитель, нуждающийся в твердой руке, и Голландика вернули обратно. Он сбегал еще дважды – второй раз в буран, просто чудо, что не замерз насмерть. Спасло его то, что он набрел на бельевую веревку соседа. Сосед нашел его утром в сарае и заключил с фермером сделку: обменял Голландика на борова.
