– В интернете.
– А-а. – Старушка вскидывает подбородок. – В компьютере. Старовата я для таких глупостей.
– Я не считаю, что это глупость, компьютер изменил нашу жизнь, – заявляет Молли и тут же подобострастно улыбается, сообразив, что с ходу вступила в препирательства со своей будущей работодательницей.
– Мою – не изменил, – говорит старушка. – Полагаю, на это уходит уйма времени.
– На что?
– На то, чтобы сотворить такое с волосами.
– A-а. Да нет, не очень. Я уже довольно давно так хожу.
– А какой, прости за бестактность, у тебя естественный цвет волос?
– Да ничего страшного, – говорит Молли. – Темно-каштановый.
– А у меня – рыжий.
Молли не сразу удается сообразить, что так миссис Дейли шутит по поводу собственной седины.
– Мне нравится, что вы с ним сотворили, – парирует она. – Вам очень идет.
Старушка кивает, откидывается в кресле. Похоже, ей все это нравится. Молли чувствует, как слегка расслабляются напряженные плечи.
– Ты уж прости меня, но в моем возрасте как-то глупо говорить околичностями. Внешность у тебя несколько прихотливая. Ты из этих – как их там, готиков?
Молли не удается сдержать улыбку.
– Вроде того.
– А блузку тебе, надо думать, кто-то ссудил.
– Ну…
– И очень зря. Она тебе не идет. – Она жестом предлагает Молли сесть напротив. – Можешь называть меня Вивиан. Мне никогда не нравилось это обращение – миссис Дейли. Кроме того, я вдова.
– Сочувствую.
– Не надо. Мой муж умер восемь лет назад. Да и вообще, мне девяносто один год. В живых из моих знакомых осталось немного.
Молли не знает, как реагировать, ведь вроде бы вежливость требует говорить, что вы выглядите моложе своих лет. Она бы ни за что не дала этой даме девяносто один год; с другой стороны, сравнивать ей особо не с чем. Бабушка и дедушка по отцовской линии умерли, когда она была еще совсем маленькой; бабушка по материнской линии вообще не была замужем, и дедушку она никогда не видела. Так что помнила Молли только мамину мать, и ей было всего три года, когда та умерла от рака.
– Терри сказала, ты живешь у опекунов, – продолжает Вивиан. – Ты сирота?
– Моя мать жива, но… да, я считаю себя сиротой.
– Тем не менее фактически это не так.
– Мне кажется, если родители тебя бросили, можно называть себя как угодно.
Вивиан долго не сводит с нее глаз, будто бы раздумывая над этими словами.
– Справедливо, – говорит она наконец. – Расскажи мне про себя.
Молли всю жизнь прожила в Мэне. Ни разу не бывала за границами штата. В памяти сохранились обрывки детства, проведенного на Индейском острове
[6], – еще до того, как она попала под опеку: серые стены трейлера, в котором она жила с родителями, местный досуговый центр, обставленный припаркованными пикапами, «Сокалексис-Бинго-Палас», церковь Святой Анны. Она помнит индейскую куклу из кукурузного початка, с черными волосами, в традиционном костюме, которую держала на полке в своей комнате, хотя ей гораздо больше нравились Барби, которых перед Рождеством раздавали в досуговом центре члены благотворительных организаций. Разумеется, популярных кукол – вроде Золушки или Королевы Красоты – среди них никогда не оказывалось, одни только невезучки, подобранные на дешевых распродажах: Автобарби или Барби из Джунглей. Это не имело значения. Каким бы странным ни был у Барби наряд, облик оставался одним и тем же: невозможные ступни – прямо под каблуки-шпильки, избыточный бюст и туловище без ребер, вздернутый носик, блестящие синтетические волосы…
Вот только вряд ли Вивиан ждет от нее этого. С чего начать? Что опустить? Беда тут вот в чем: рассказ получится невеселый, а Молли успела на собственном опыте убедиться, что от таких рассказов либо шарахаются, либо отказываются верить, либо – что хуже всего – начинают ее жалеть. Это приучило ее выдавать сокращенный вариант.
– Ну, – начинает она, – по отцу я из индейцев-пенобскотов. Когда была маленькой, мы жили в резервации рядом со Старым Городом.
– A-а! Теперь понятно, откуда эти черные волосы и боевая раскраска.
Молли вздрагивает. Самой ей это в голову никогда не приходило – неужели же это правда?
В восьмом классе, а год выдался особенно тяжелый – опекуны попались озлобленные, скандальные; другие сироты в той же семье – завистливые; одноклассницы – вредные – и вот тогда она обзавелась коробкой быстро схватывающейся краски для волос от «Лореаль», черной подводкой от «Ковер герл» – и преобразилась прямо дома, в ванной. В следующие выходные подружка, работавшая в торговом центре, в секции «Клэр», помогла ей сделать пирсинг: по несколько дырок в каждом ухе, до самого хряща, заклепка в носу, кольцо в бровь (оно продержалось недолго; началось воспаление, и его пришлось снять – шрам-паутинка виден и поныне). Пирсинг стал той последней соломинкой, из-за которой тогдашние опекуны вышвырнули ее из дома. То есть своего она добилась.
Молли продолжает рассказ: как погиб отец, как мать не справилась с ее воспитанием, как в результате она оказалась у Ральфа и Дины.
– Терри сказала, тебе в школе дали такое задание – общественные работы. А ей пришла в голову блестящая идея – употребить тебя на разборку моего чердака, – говорит Вивиан. – По моим понятиям, вряд ли тебе такое может понравиться; с другой стороны, не мне об этом судить.
– Хотите верьте, хотите нет, но я патологическая аккуратистка. Люблю во всем наводить порядок.
– Выходит, ты еще более странная девочка, чем кажется на первый взгляд. – Вивиан откидывается на спинку кресла, стискивает ладони. – Я хочу сказать тебе одну вещь. Следуя твоему определению, я тоже осталась сиротой примерно в таком же возрасте. Так что как минимум это нас роднит.
Молли не знает, как на это реагировать. Вивиан дожидается дальнейших вопросов или просто решила уведомить ее о некоем факте своей биографии? Трудно сказать.
– Ваши родители… – спрашивает она с запинкой, – вами тоже не занимались?
– Они пытались. Случился пожар… – Вивиан пожимает плечами. – Это было так давно, я уже многого не помню. Ладно – когда ты хочешь приступить к делу?
Нью-Йорк
1929 год
Мейзи первой почувствовала неладное. Плакала не переставая. Когда мама заболела, ей был месяц, и с тех пор она спала со мной, на узкой койке в крошечной комнатке без окон, которую я делила с братьями. Там было так темно, что в тот день я подумала – как думала уже много раз, – что так, наверное, и живут слепые: в пустоте, окружающей со всех сторон. Я едва различала – а может, просто ощущала – силуэты братьев, они шебуршились, еще не полностью проснувшись: Доминик и Джеймс, шестилетние близнецы, крепко прижались друг к другу на матрасике на полу, чтобы согреться.
