Пока мы работаем, миссис Нильсен кое-что рассказывает о себе. Родом она из Швеции, хотя по ней и не скажешь, – предками ее были темноглазые цыгане, которые переселились в Готамберг из Центральной Европы. Родители ее умерли, связь с братьями-сестрами потеряна. Они с мистером Нильсеном поженились восемнадцать лет назад – ей тогда было двадцать пять, ему чуть за тридцать. Они думали, что не могут иметь детей, но одиннадцать лет назад она забеременела. Седьмого июля 1920 года родилась их дочка Вивиан.
– Напомни, когда твой день рождения, Дороти, – говорит миссис Нильсен.
– Двадцать первого апреля.
Она аккуратно протягивает серебряный серпантин через дальние елочные ветки, опускает голову, чтобы спрятать от меня лицо. Потом говорит:
– Вы почти ровесницы.
– А что с ней случилось? – решаюсь спросить я.
До этого миссис Нильсен ни разу не упоминала о дочери, и я чувствую: если не спросить сейчас, другой возможности может и не представиться.
Миссис Нильсен закрепляет серпантин на ветке, нагибается за новой лентой. Прикрепляет ее к той же ветке, чтобы создать впечатление непрерывности, начинает вплетать в зелень.
– В шесть лет у нее однажды поднялась температура. Мы думали, простуда. Уложили ее в кровать, вызвали врача. Он сказал: нужно полежать, пить побольше; обычные советы. Но ей не делалось легче. А потом, поздно ночью, она начала бредить, метаться, мы снова вызвали врача, он посмотрел ей горло и увидел характерные пятнышки. Мы еще не знали, что это, а он знал. Отвезли ее в Рочестер в больницу Святой Марии, определили в карантин. Когда нам сказали, что сделать уже ничего нельзя, мы не поверили. Но в свой срок все и произошло.
Она качает головой, будто пытается прогнать эту мысль.
Я думаю о том, как ей было тяжело потерять дочь. Думаю о своих братьях, о Мейзи. И миссис Нильсен, и мне довелось пережить большое горе. Мне жаль нас обеих.
В канун Рождества мы все втроем идем в церковь под тихим снегопадом. Зажигаем свечи на шестиметровой елке справа от алтаря, все светловолосые дети-лютеране и их родители поют, открыв сборники гимнов, священник читает проповедь, незамысловатую, как история из детской книжки с картинками, о важности милосердия и сострадания.
– Многие живут в горькой нужде, – говорит он прихожанам. – Если вам есть чем поделиться, поделитесь. Вспомните все лучшее, что есть у вас в сердце.
Рассказывает о самых обделенных: Джон Слэттери, фермер-свиновод, потерял руку во время обмолота; его семье нужны консервы и любая мужская помощь – они пытаются удержать ферму на плаву… миссис Абель, восьмидесяти семи лет, ослепла на оба глаза, живет одна; если сердце подскажет вам уделить ей несколько часов в неделю, дар будет принят с признательностью… Гроты, семья из семи человек, оказались в тяжелейшей ситуации: отец потерял работу, там четверо маленьких детей, еще один родился месяц назад недоношенным, теперь болеет, мать лежит в постели…
– Бедные, – бормочет миссис Нильсен. – Давайте соберем продукты для этой несчастной семьи.
Она не знает, что я там когда-то жила. Для нее это просто некая семья, терпящая нужду.
После службы мы идем домой по тихим улицам. Снегопад прекратился, ночь ясная, морозная; газовые рожки отбрасывают круги света. Мы все втроем подходим к дому, и я как будто бы вижу его впервые: освещенное крыльцо, на двери венок из вечнозеленых растений, черные железные перила, аккуратно расчищенная дорожка. Внутри, за занавеской в гостиной, горит лампа. Как хорошо возвращаться в такое место. Домой.
Два раза в месяц, по четвергам, после ужина, мы с миссис Нильсен идем на занятия кружка по шитью лоскутных одеял, его посещают еще шесть дам, в том числе миссис Мерфи. Встречаемся мы в просторной гостиной у самой богатой из этих дам, она живет в роскошном викторианском особняке на окраине. Я – единственная девочка в кругу взрослых женщин, но с самого начала не чувствую никакого смущения. Мы все вместе шьем одно одеяло, ткань и узор принесла одна из участниц; закончив это, перейдем к следующему. На каждое уходит около четырех месяцев. Я выясняю, что именно в этом кружке сшили одеяло, которое лежит на моей кровати в розовой спальне. Узор называется «ирландский венок» – четыре сиреневых ириса с зелеными стеблями соприкасаются в середине, на черном фоне.
– Когда-нибудь мы и тебе сошьем одеяло, Дороти, – говорит мне миссис Нильсен.
Она начинает собирать лоскутки, которые остаются в отделе тканей в магазине, и складывать их в сундучок, на котором написано мое имя. За ужином мы это обсуждаем.
– Сегодня одна дама купила десять с половиной ярдов красивого синего миткаля, лишние пол-ярда я припасла для тебя, – говорит миссис Нильсен.
Я уже знаю, какой хочу узор: «двойное обручальное кольцо» – цепочка сомкнутых кругов, составленных из небольших прямоугольников ткани.
Раз в месяц, в воскресенье днем, мы с миссис Нильсен чистим все серебро. Она извлекает из дальнего угла в посудном шкафу тяжелый ящик красного дерева, в котором лежат столовые приборы, подаренные ей матерью к свадьбе, – единственное ее наследство, говорит она мне. Достает предметы по одному, раскладывает на столе на кухонных полотенцах, я же приношу две серебряные рюмочки с каминной полки в гостиной, четыре подсвечника и поднос с буфета, а еще шкатулку с откидной крышкой, на которой округлыми буквами выведено ее имя, «Виола», – обычно она стоит в спальне. Для чистки мы используем плотную бурую пасту из банки, несколько маленьких жестких кисточек, воду и очень много тряпок.
Однажды, когда я чищу разливательную ложку с богатым узором, миссис Нильсен дотрагивается до горла и говорит, не глядя на меня:
– Можем, если хочешь, это тебе тоже почистить.
Я дотрагиваюсь до цепочки на шее, веду по ней пальцем до крестика. Завожу руки за спину, расстегиваю застежку.
– Лучше кистью. Но аккуратно, – говорит миссис Нильсен.
– Мне это бабушка подарила, – говорю я.
Она смотрит на меня, улыбается.
– И теплой водой.
Я вожу по цепочке кистью, и она на моих глазах меняет цвет с тускло-серого на цвет елочной мишуры. А крестик, на котором из-за окиси было не рассмотреть деталей, опять делается объемным.
– Ну вот, – говорит миссис Нильсен, когда, прополоскав и высушив украшение, я надеваю его обратно. – Так гораздо лучше.
Она ни о чем не расспрашивает, но я понимаю: тем самым она дает мне знать, что чувствует, как много значит для меня эта вещь.
Однажды вечером (я уже прожила в доме несколько месяцев) за ужином мистер Нильсен обращается ко мне:
– Дороти, мы с миссис Нильсен хотели бы обсудить с тобой одну вещь.
Я думаю, что мистер Нильсен заговорит о поездке к горе Рашмор, но вместо этого он поворачивается к жене, а она мне улыбается, и я понимаю: речь о чем-то другом, более важном.
