Он протягивает руку, хватает меня за локоть:
– Сказал – останешься.
Я смотрю на него сквозь полумрак. Раньше я никогда не боялась мистера Грота, но сейчас в голосе его звучит что-то новое; я чувствую: нужно остерегаться. Углы его рта изогнуты странноватой улыбкой.
Он дергает мое одеяло:
– Давай-ка погреем друг друга.
Я плотнее обтягиваю плечи и поворачиваюсь снова – а потом падаю. Сильно ударяюсь локтем о пол, потом падаю прямо на локоть, чувствуя сильную боль, утыкаюсь в пол носом. Переворачиваюсь внутри одеяла, выглядываю, пытаясь понять, что происходит. Грубая рука лежит на моей голове. Хочется дернуться, но я словно скована коконом.
– Будешь делать, что я тебе скажу. – Я чувствую его щетину у щеки, дыхание его отдает сырым мясом. Вновь пытаюсь вырваться, он ставит ногу мне на спину. – И тише.
Большая шершавая ладонь пробирается под одеяло, потом под свитер, под платье. Пытаюсь отстраниться – не выходит. Рука бродит вниз-вверх по всему телу, я замираю от ужаса, когда она начинает ощупывать то, что между ног, торкать там пальцами. Наждак его лица по-прежнему касается моего, трется о щеку; он тяжело дышит.
– Да-а-а, – выдыхает он мне в ухо. Встает надо мной на четвереньки, будто собака, одной рукой грубо растирает мне кожу, другой расстегивает брюки. Слыша, как одна за другой щелкают пуговицы, я изгибаюсь и изворачиваюсь, но в одеяле я точно муха в паутине. Вижу, как брюки расстегиваются и сползают вниз, вижу вздувшийся штырь между ногами, твердый белый живот. Я достаточно перевидала животных на скотном дворе и прекрасно понимаю, что он затеял. Руки мои обездвижены, но я раскачиваюсь, пытаясь плотнее закутаться в одеяло. Он резко дергает за него, я чувствую, как оно подается, а он тем временем шепчет мне в ухо: – Ну, тише, тебе же нравится, знаю.
Я начинаю поскуливать. Он засовывает в меня пальцы, неровно обкромсанные ногти впиваются в кожу, я вскрикиваю. Второй рукой он накрывает мне рот, пальцы проникают глубже, скребут меня, я издаю какие-то лошадиные звуки, отчаянное фырканье, идущее из самых глубин горла.
Тут он приподнимает бедра, освобождает мне рот. Я кричу и тут же чувствую ослепляющий удар по лицу.
– Джеральд? – раздается из коридора.
Он замирает на миг, потом движением ящерицы скатывается с меня, нашаривает пуговицы, вскакивает с пола.
– Да что такое, господи… – Миссис Грот прислонилась к дверному косяку, придерживая одной рукой круглый живот.
Я поддергиваю штанишки, рывком оправляю платье и свитер, сажусь, потом нетвердо встаю на ноги, еще туже заворачиваясь в одеяло.
– Как, с этой? – вырывается у нее.
– Да нет, Вильма, это не то, что ты подумала…
– Тварь! – произносит она глубоким, свирепым голосом. Потом поворачивается ко мне. – А ты, ты… Я знала! – Она указывает на дверь. – Вон! Вон отсюда!
Я не с ходу соображаю, что она имеет в виду, что она выгоняет меня на мороз, прямо сейчас, посреди ночи.
– Вильма, тише, успокойся, – говорит мистер Грот.
– Чтобы этой девицы… этой дряни… духу здесь не было.
– Давай это обсудим.
– Пусть убирается!
– Ладно, ладно.
Он смотрит на меня тусклым взглядом, и я понимаю, что, как бы ужасно все ни было, дальше будет только хуже. Здесь я оставаться не хочу – но как выжить там, снаружи?
Миссис Грот скрывается в коридоре. Я слышу, как где-то вдалеке плачет ребенок. Через миг она возвращается с моим чемоданом, швыряет его через комнату. Он шмякается об стену, содержимое разлетается по полу.
Сапоги и горчичное пальто, в кармане которого лежат бесценные перчатки, подарок Фанни, висят на гвоздике у входной двери, на мне же мои единственные дырявые носки. Я пробираюсь к чемодану, хватаю, что удается, открываю дверь – оттуда налетает холодный ветер – и выбрасываю на крыльцо еще несколько предметов; изо рта валит пар. Надеваю сапоги, путаясь в шнурках, и тут слышу слова мистера Грота:
– А если с ней что-нибудь случится?
И ответ миссис Грот:
– Если дуреха надумала от нас сбежать, мы-то что можем поделать?
Я действительно бегу, бросив почти все, что у меня есть в этом мире: коричневый чемодан, все три платья, которые сшила у Бирнов, перчатки без пальцев, смену нижнего белья, синий свитер, учебники и карандаши, тетрадку для сочинений, которую мне подарила мисс Ларсен. Хорошо еще, что пакетик со швейными принадлежностями, который мне подарила Фанни, лежит во внутреннем кармане пальто. За спиной я оставляю четверых детей, которых не люблю и которым не могу помочь. Оставляю запустение и грязь, подобных которым уже не увижу. А на неструганых половицах в гостиной я оставляю последний кусочек своего детства.
Округ Хемингфорд, штат Миннесота
1930 год
Мороз страшный; медленными шагами, будто лунатик, я бреду по подъездной дорожке, поворачиваю налево и тащусь по смерзшейся дорожной грязи к полуразвалившемуся мосту. Иногда наст трещит под ногами, твердый, точно корка на пироге. Острые края царапают лодыжки. Я поднимаю глаза – над головой сверкают хрусталем звезды, стужа крадет дыхание изо рта.
И вот я выхожу из леса на большую дорогу: полная луна заливает окрестные поля переливчатым жемчужным светом. Под каблуками хрустит гравий; сквозь тонкие подметки я чувствую поверхность каждого камешка. Я поглаживаю мягкую шерстяную подкладку перчаток, они такие теплые, что не мерзнут даже кончики пальцев. Мне не страшно – в хижине было страшнее, чем на дороге, где повсюду свет луны. Пальто тоненькое, но под него я надела всю одежду, какую удалось спасти; шагаю я быстро и начинаю согреваться. В голове складывается план: дойду до школы. Всего-то четыре мили.
Темная линия горизонта лежит далеко, небо над ним светлее, будто отложение породы в толще скалы. Я все время представляю себе здание школы. Главное – дойти туда. Иду ровным шагом, приминаю ботинками гравий; отсчитываю сто шагов, начинаю заново. Папа когда-то говорил: время от времени полезно испытывать себя на излом, узнаёшь, на что способно твое тело, что ты в состоянии выдержать. Он говорил это, когда нас сильнее всего мутило на «Агнессе-Полине», а еще в первую, самую суровую нью-йоркскую зиму, когда все мы четверо, включая и маму, заболели воспалением легких.
Испытывать на излом. Что ты в состоянии выдержать. Это я и делаю.
Я иду, и самой мне кажется, что я тонка и невесома, будто листок бумаги, подхваченный ветром, летящий вдоль дороги. Думаю о том, как часто я не замечала того, что было совершенно очевидно: как я была слепа, как мало остерегалась. Думаю про Голландика, которому хватило ума приготовиться к худшему.
Впереди, на горизонте, проклевывается первый розовый луч зари. А прямо под ним выступает из мрака белое дощатое здание на пригорке. Школу видно – и тут силы мои иссякают, хочется одного: упасть на обочину. Ноги налились свинцом и невыносимо болят. Лицо онемело, нос замерз. Не знаю как, но я все-таки дохожу до школы. Поднимаюсь к двери и понимаю, что она заперта. Захожу с заднего крыльца, где держат дрова, открываю дверь, падаю на пол. Рядом с поленницей лежит свернутая попона, я заворачиваюсь в нее и проваливаюсь в беспокойный сон.
