Струись, милый Эфтон, в зеленом краю,
Струись, а я песню тебе пропою.
Я сижу на трехногой табуретке, слушаю, как потрескивает, брызгая жиром, гусиная шкурка в духовке, а бабушка раскладывает полоску теста по краю противня, из оставшегося делает в середине крест, потом смазывает все взбитым яйцом, накалывает вилкой, посыпает сахаром. Поставив пирог в духовку, мы перебираемся в комнату в передней части дома, «чистую», как ее называет бабушка, и вдвоем, без никого, пьем там чай – крепкий, черный, очень сладкий, с нарезанным на куски теплым смородиновым кексом. Бабушка достает из серванта две чашки из фарфорового сервиза в розочку, а к ним два блюдца и две маленькие тарелочки, аккуратно расставляет их на накрахмаленной льняной салфетке. Сквозь ирландское кружево на окнах сочится полуденный свет, смягчая морщины на ее лице.
Мне с мягкого стула видно скамеечку для ног, с вышитой цветочками покрышкой, она стоит перед бабушкиной качалкой, видно полочку с книгами у лестницы, в основном с молитвенниками и сборниками стихов. Видно, как бабушка поет, мурлычет себе под нос, разливая чай. Сильные руки, добрая улыбка. Она меня очень любит.
И вот теперь, когда я мечусь и ворочаюсь на сыром, отдающем кислятиной матрасе, я пытаюсь сосредоточиться на этом совершенно замечательном дне, вот только вслед за этими воспоминаниями всплывают другие, куда более мрачные. Миссис Грот постанывает в спальне, совсем так же, как моя мама. На них обеих взвалили ношу не по силам, обе были слабы – то ли по природе, то ли из-за жизненных обстоятельств, обе были замужем за упрямыми и эгоистичными мужчинами, обе искали забвения во сне. Мама перепоручила мне готовку, уборку, заботу о Мейзи и братьях, она рассчитывала, что я стану выслушивать ее жалобы, называла меня дурашкой, когда я говорила, что жизнь еще наладится, что все будет хорошо. «Ты ничего не знаешь, – говорила она. – И половины всего не знаешь». Однажды, незадолго до пожара, она лежала, свернувшись в клубок, на кровати в темной комнате, а я услышала, что она плачет, и подошла ее утешить. Обняла ее, но она внезапно подскочила, отбросив меня в сторону. «Плевать ты на меня хотела! – выкрикнула она. – Не притворяйся. Просто проголодалась».
Я отпрянула, лицо горело так, будто меня ударили. И вот в этот момент что-то переменилось. Я перестала ей доверять. Когда она плакала, я ничего не чувствовала. Тогда она называла меня жестокой, бессердечной. Может, так оно и было.
К началу июня все мы завшивели, все без исключения, даже Нетти, у которой на головке всего три волосинки. Про вшей я помнила еще с парохода: мама страшно боялась, что мы их подхватим, и регулярно проверяла наши головы; когда становилось известно, что они завелись в другой каюте, она сажала нас на карантин. «От них потом поди избавься», – говорила она и рассказывала, какая эпидемия разразилась в женской школе Кинвары, когда она была там пансионеркой. Обрили всех поголовно. А мама очень гордилась своими густыми темными волосами и поклялась, что больше не даст их остричь. И все равно мы подхватили эту пакость во время плаванья.
Джеральд все время чешется; я осматриваю его и обнаруживаю, что вши так и кишат. Проверяю двух других, нахожу и у них личинки. Видимо, вши завелись в доме повсюду: на диване, на стульях, на миссис Грот. Я представляю, чем это мне грозит: никакой больше школы, лишусь волос, придется много часов мучительно отстирывать простыни…
Мне неодолимо захотелось сбежать.
Миссис Грот лежит с малышкой в постели. Облокотившись на две засаленные подушки, натянув одеяло до подбородка, она таращится на меня, когда я вхожу. Глаза глубоко запали.
– У детей вши.
Она поджимает губы.
– А у тебя?
– Наверное, тоже.
Она некоторое время обдумывает мои слова. Потом говорит:
– Ты занесла в дом паразитов.
Лицо мое заливает краска.
– Нет, мэм, вряд ли.
– Откуда-то же они взялись, – заключает она.
– Думаю… – начинаю я, но выговорить это непросто. – Думаю, стоило бы проверить постель. И ваши волосы.
– Ты их притащила! – верещит она, откидывая одеяло. – Явилась тут, воображает из себя невесть что, можно подумать, она лучше нас…
Халат ее дыбится на животе. Я замечаю темный ворсистый треугольник между ее ног и отворачиваюсь в смущении.
– Не смей никуда уходить! – взвизгивает она. Сдергивает маленькую Нетти с постели (та поднимает рев), хватает ее под мышку, а другой рукой тычет в постельное белье. – Нужно прокипятить простыни. Потом будешь вычесывать детей. Говорила я Джеральду: тоже придумал, тащить в дом бродяжку, которая невесть где болталась.
Следующие часов пять даются мне даже тяжелее, чем я предполагала: я грею воду в кастрюлях, выливаю в огромный чан так, чтобы не обжечь никого из детей, запихиваю в воду все одеяла, простыни и одежки, которые удается отыскать, тру их щелочным мылом, потом пропускаю простыни через ручной отжимный валик. На то, чтобы его заправить и проворачивать ручку, моих силенок едва хватает; руки болят от перенапряжения.
Вернувшись домой, мистер Грот вступает в разговор с женой – та временно устроилась на диване в гостиной. До меня долетают обрывки разговора: «дрянь», «грязнуля», «вонючая ирландка»; через несколько минут мистер Грот входит на кухню и видит, что я стою на коленях, пытаясь провернуть валик.
– Чтоб я провалился, – говорит он и бросается мне помогать.
Мистер Грот согласен с тем, что и матрасы наверняка завшивели. Считает, что, если вытащить их на крыльцо и облить кипятком, насекомые погибнут.
– Я бы и с детьми проделал то же самое, – говорит он, и я чувствую: это только наполовину шутка.
Он споро обривает всех четверых опасной бритвой. Я, как могу, пытаюсь их удерживать, но они крутятся, вырываются, в результате на головках остаются кровавые царапины и порезы. Это напоминает мне фотографии бойцов, вернувшихся с Великой войны, – бритых, с запавшими глазами. Мистер Грот смазывает им головы щелоком, дети орут и верещат. Миссис Грот сидит на диване, выжидая.
– Твоя очередь, Вильма, – говорит он и поворачивается к ней с бритвой в руке.
– Нет.
– Хоть посмотреть-то нужно.
– Ты девчонку посмотри. Это она их притащила. – Миссис Грот поворачивается лицом к спинке дивана.
Мистер Грот делает знак мне. Я расплетаю тугие косички, встаю перед ним на колени, он бережно перебирает пряди. Странно чувствовать на шее дыхание мужчины, пальцы его – на затылке. Он что-то прихватывает, откидывается на пятки.
– Да. Яички есть.
В нашей семье рыжей была только я одна. Спрашивала папу, откуда я такая, а он отшучивался: видно, от ржавчины в трубах. У самого у него волосы были темные, «подкоптились», говорил он, за долгие годы тяжкого труда, а в молодости были скорее каштановыми. Но совсем не как твои, добавлял он. У тебя волосы яркие, как кинварский закат, осенние листья, золотые рыбки кои в окне той гостиницы в Гэлвее.
