– Очень приятно. – Мистер Грот крепко жмет ему руку, кивает в мою сторону. – Подойдет, нормально.
– Вот и хорошо, – с явственным облегчением произносит мистер Соренсон. – Тогда перейдем к формальностям.
Формальностей совсем немного. Через несколько минут мистер Соренсон достает из машины мой чемодан и уезжает. Я слежу за ним сквозь разбитое стекло, а на руках у меня хнычет маленькая Нетти.
Округ Хемингфорд, штат Миннесота
1930 год
– Где мне спать? – спрашиваю я у мистера Грота вечером.
Он смотрит на меня, уперев руки в бока, – похоже, он об этом и не задумывался. Указывает в сторону коридора.
– Спальня вон там, – говорит он. – А не хочешь спать с остальными – можешь устраиваться здесь, на кушетке. У нас без церемоний. Мне тут и самому случается покемарить.
В спальне на пол брошены три матраса без всякого белья – этакий ковер из торчащих пружин. Мейбл, Джеральд-младший и Гарольд укладываются на них, стягивая друг с друга драное шерстяное одеяло и три старых пледа. Мне здесь ложиться не хочется, но все лучше, чем на кушетке с мистером Гротом. Ночью дети по очереди забираются мне под локоть или прижимаются к спине. От них исходит кисловатый земляной запах, как от животных.
Дом этот полон безысходности. Миссис Грот дети ни к чему, ни она, ни мистер Грот ими, по сути, не занимаются. Она почти все время спит, дети то заползают к ней на кровать, то сползают оттуда. В комнате у нее выбитое окно затянуто оберточной бумагой, там темно, как в норе. Дети зарываются в простыни рядом с матерью, пытаясь согреться. Иногда она их пускает, иногда отпихивает. Когда она не дает им местечка, их вопли иголочками впиваются мне в кожу.
В доме нет ни водопровода, ни электричества, ни уборной. Освещение – газ и свечи, на заднем дворе колонка и нужник, дрова сложены на крыльце. Мокрые поленья чадят в очаге и почти не греют.
На меня миссис Грот почти не смотрит. Отправляет ко мне детей, чтобы я их покормила, или кричит, чтобы я сварила ей кофе. Я ее побаиваюсь. Делаю, что она говорит, но при этом стараюсь ее избегать. Дети словно принюхиваются, привыкая ко мне, все, кроме двухлетнего Джеральда-младшего, который с первой минуты ходит за мной как щенок.
Я спрашиваю у мистера Грота, как они меня нашли. Он говорит: увидел в городе объявление, раздают бездомных детей. Вильма целыми днями дрыхнет, у него просто не было другого выхода.
Всеми брошенная и забытая, я оказываюсь среди людей, которые еще несчастнее меня.
Мистер Грот говорит: если не припрет, не будет он больше искать работу. Станет кормиться с земли. Он родился и вырос в лесу; только такую жизнь и знает, а другой и знать не хочет. Дом он выстроил своими руками, и задача его – обеспечивать себя всем самостоятельно. На заднем дворе пасутся старая коза и мул, бродит полдюжины куриц; мистер Грот говорит: семью он прокормит охотой и собирательством, зерна немного тоже есть плюс молоко от козы и яйца; а если припрет, будет продавать излишки в городе.
Мистер Грот сухощавый и подтянутый, потому что много ходит. Как индеец, говорит он. У него есть машина, правда ржавая и сломанная, она стоит за домом. Чинить ее не на что, так что передвигается он пешком и только изредка на старом муле, кото-рый, по его словам, несколько месяцев назад удрал из сломавшегося фургона, на котором его везли на бойню. Ногти у мистера Грота с черной каймой из солидола, земли, крови животных и бог еще знает чего, грязь въелась так, что уже не отмоешь. Сколько я его вижу, он всегда в одних и тех же штанах.
Мистер Грот считает: нечего правительству ему указывать, как надо жить. По правде говоря, он и вовсе не доверяет этому самому правительству. В школе он не проучился ни единого дня, да и ни к чему это. Но меня в школу отправит, хотя бы ради того, чтобы всякие чинуши к нему не вязались.
Через три дня после моего приезда, в понедельник, мистер Грот трясет меня в темноте за плечо: вставай, собирайся в школу. Холодно в комнате так, что пар идет изо рта. Я надеваю одно из новых платьев, а сверху два свитера. Кроме того, шерстяные перчатки Фанни, толстые чулки, в которых приехала из Нью-Йорка, громоздкие черные туфли.
Бегу к колонке, набираю в кувшин холодной воды, несу в дом, подогреваю на печке. Наливаю теплой воды в оловянную миску, беру тряпку, оттираю лицо, шею, ногти. На кухне есть старое зеркальце, все в ржавых пятнах и в россыпи черных точек, рассмотреть в нем свое лицо не так просто. Я разделяю грязные волосы на две пряди, пользуясь пальцами вместо расчески, заплетаю в две тугих косички, завязываю нитками, которые мне уложила Фанни. Внимательно всматриваюсь в свое отражение. Вроде чистая – насколько это возможно без ванны. Лицо бледное, серьезное.
Завтракать я почти не завтракаю, чуть-чуть пудинга из дикого риса на козьем молоке с кленовым сиропом, который нацедил накануне из дерева мистер Грот. Я так счастлива, что наконец-то на целый день выберусь из этой мрачной зловонной хижины, что кручу на руках Гарольда, забавляю Джеральда-младшего, делюсь пудингом с Мейбл – она только-только начала смотреть мне в глаза. Мистер Грот рисует ножом в грязи карту: по подъездной дорожке, дальше свернешь налево, как вот вы приехали, дойдешь до Т-образного перекрестка, там через мост вот сюда и вперед, до главной дороги. С полчаса шагать примерно.
Взять с собой завтрак он мне не предлагает, а я и не прошу. Засовываю в карман пальто пару яиц, которые сварила вечером, когда готовила ужин. У меня есть бумажка от мистера Соренсона, там написано, что некий мистер Пост, водитель, который возит детей в школу, будет дожидаться меня на перекрестке в восемь тридцать утра, а обратно привезет в шестнадцать тридцать. Сейчас только семь сорок, но я уже готова. Лучше уж ждать на углу, чем рисковать опозданием.
Вприпрыжку по подъездной дорожке, быстрым шагом дальше; приостанавливаюсь на мосту, гляжу на отражение неба в темной воде – оно будто ртуть; возле камней – шапки пены. На ветках сверкает лед, на сухой траве блестящая паутинка мороза. Сосны и ели припорошены снежком, который выпал накануне, будто идешь через заросли рождественских елок. Впервые за все это время я осознаю, как здесь красиво.
Гул мотора я слышу еще до того, как показывается грузовичок. Ярдах в двадцати от меня он останавливается, скрежеща тормозами; приходится мне пробежаться вспять. Мужчина с лицом как яблочко, в коричневой кепке, смотрит на меня во все глаза.
– Запрыгивай, дорогуша. Ждать-то некогда.
Кузов затянут брезентом. Я забираюсь туда, там вместо скамей положены две доски. В углу свалены лошадиные попоны, на досках сидят, закутавшись, четверо детишек – попоны обернуты вокруг плеч и подоткнуты под ноги. Под брезентовым навесом все лица кажутся желтоватыми. Двое примерно моего возраста. Нас трясет на ухабах, я придерживаюсь за скамью руками в перчатках, чтобы не свалиться на пол. Водитель останавливается еще дважды, подбирая пассажиров. На скамьях больше чем вшестером удобно не сядешь, восьмерым приходится тесниться, мы зажаты между другими, зато так хоть чуть-чуть теплее. Все молчат. Когда грузовик двигается, в щели задувает ледяной ветер.
