– Если нужно, иди, – позволяет ей Фанни.
Кроме Джоан, не уходит никто, но весь день мы сидим как на иголках. Нелегко шить, когда у тебя дрожат руки.
Нам трудно понять, что происходит, но по прошествии нескольких недель мы кое-что выведываем. Судя по всему, мистер Бирн вложил в акции много денег, а теперь потерял их. Спрос на одежду упал, многие теперь сами чинят старое – на этом ведь легко сэкономить.
Миссис Бирн стала совсем рассеянной и нелюдимой. Мы больше не ужинаем вместе. Она берет свою порцию наверх, а мне оставляет засушенную куриную ножку или кусок холодной корейки, которая лежит в миске, заплыв бурым затвердевшим жиром; строго-настрого наказывает, чтобы, доев, я вымыла миску. День благодарения ничем не отличается от всех других дней. В нашей ирландской семье его никогда не праздновали, так что мне все равно, а вот остальные ворчат вполголоса: не по-христиански, не по-американски это – не давать людям провести этот день с семьей.
Может, потому, что в других частях дома совсем мрачно, я даже полюбила мастерскую. Каждое утро жду прихода работниц – доброй Фанни, простодушной Бернис, тихих Салли и Джоан. (Всех, кроме Мэри, которая все не может простить мне, что я живу на свете.) Работа мне тоже нравится. Пальцы стали сильными и проворными, то, на что раньше уходил час, теперь я делаю за считаные минуты. Раньше я боялась осваивать новые швы и приемы, теперь мне нравится все новое: заглаженные стрелочкой складки, выточки, тонкое кружево.
Остальные заметили, что я многому научилась, и начали загружать меня работой. Не сказав этого впрямую, Фанни стала давать мне указания вместо Мэри.
– Аккуратнее, милочка, – говорит она, легко проводя пальцем по моей строчке. – Следи, чтобы стежки были мелкие, ровные. Помни, кто-то это потом будет носить, может, долгие годы, пока не проносит до дыр. Любая женщина хочет выглядеть красиво, сколько бы у нее ни было денег в кармане.
С самого моего приезда в Миннесоту меня все предупреждали о том, что впереди ждут страшные холода. Я уже начала это ощущать. В Кинваре большую часть года льет дождь, зимы в Ирландии сырые и холодные. В Нью-Йорке много месяцев стоит противная пасмурная погода и идет мокрый снег. Но с этим местом их не сравнить. Мы уже пережили два бурана. Делается все холоднее, и пальцы у меня совсем не гнутся, приходится отрываться от шитья и растирать их. Я замечаю, что у остальных на руках перчатки без пальцев; спрашиваю, где они их взяли, отвечают: смастерили сами.
Вязать я не умею. Мама не научила. Но знаю, что мне нужны перчатки – согреть негнущиеся, озябшие руки.
За несколько дней до Рождества миссис Бирн объявила нам, что в среду, в день праздника, у нас будет выходной – без оплаты. Они с мистером Бирном уезжают на весь день к родственникам, за город. Меня она не пригласила. В канун Рождества, к концу рабочего дня, Фанни сует мне в руку пакетик в оберточной бумаге.
– Потом откроешь, – шепчет она. – А им скажешь, что это у тебя из дому.
Я засовываю пакетик в карман и бреду по колено в снегу в нужник; там, в полутьме, – в щели в стенах и в двери врывается ветер – открываю подарок. В пакетике пара вязаных перчаток без пальцев из плотной синей пряжи и теплые перчатки из коричневой шерсти. Я надеваю их – Фанни вшила внутрь подкладку из плотной шерсти, а под нее положила в каждый палец мягкий утеплитель.
Как когда-то и Кармин с Голландиком в поезде, женщины эти стали для меня своего рода семьей. Может, я похожа на одинокую домашнюю птицу, которая жмется во дворе к коровам; может, мне просто необходимы тепло и близкие души. А раз Бирны не могут дать мне никакого тепла, я найду его, пусть неполное, иллюзорное, в другом месте – рядом с работницами в мастерской.
К январю я так исхудала, что новые платья, которые я сшила себе сама, так и болтаются на бедрах. Мистер Бирн приходит и уходит в самое непредсказуемое время, я его почти не вижу. Заказов у нас все меньше и меньше. Фанни учит меня вязать, другие иногда приносят собственную работу, чтобы не мучиться от безделья. Как только в пять часов работницы уходят, отопление отключают. В семь гасят свет. Ночи я провожу на своем матрасике без сна – дрожу в темноте, вслушиваюсь в бесконечные завывания вьюги, бушующей снаружи. Гадаю, как там Голландик, вдруг спит со скотиной в стойле и ест из свиного корыта. Очень хочется, чтобы ему было тепло.
В один из дней в начале февраля миссис Бирн неслышно и неожиданно входит в мастерскую. Она совсем перестала за собой следить. Неделями носит одно и то же платье, лиф измызган. Волосы висят сальными прядями, губы растрескались.
Она просит Салли, одну из работниц за «Зингером», выйти с ней в коридор; Салли возвращается через несколько минут с покрасневшими глазами. Молча собирает свои вещи.
Несколько недель спустя миссис Бирн так же приходит за Бернис. Они выходят в коридор, Бернис возвращается и собирает вещи.
Остаемся только Фанни, Мэри и я.
В конце марта (день стоит ветреный) миссис Бирн опять проскальзывает в мастерскую и зовет Мэри. Меня охватывает жалость: да, Мэри злюка, но все же. Мэри медленно собирает вещи, надевает пальто и шляпу. Смотрит на нас с Фанни, кивает – мы киваем в ответ.
– Благослови тебя Бог, деточка, – говорит Фанни.
Мэри с миссис Бирн выходят, мы смотрим на дверь, пытаясь разобрать тихое бормотание в коридоре. Фанни говорит:
– Видит Бог, стара я уже для такого.
Через неделю звонят в дверь. Мы с Фанни переглядываемся. Странное дело. Здесь никогда не звонят.
Мы слышим, как миссис Бирн с шорохом сбегает по лестнице, отмыкает тяжелый засов, отворяет скрипучую дверь. Слышим, как она разговаривает в коридоре с каким-то мужчиной.
Дверь в мастерскую отворяется, я вздрагиваю. Входит полный мужчина в черной фетровой шляпе и сером костюме. У него черные усы, а челюсть как у бассета.
– Эта девочка? – осведомляется он, указывая на меня пальцем-сосиской.
Миссис Бирн кивает.
Незнакомец снимает шляпу, кладет ее на столик у двери. Вытаскивает очки из нагрудного кармана пиджака, надевает на середину носа-луковицы. Из другого кармана достает свернутый лист бумаги, разворачивает одной рукой.
– Так, поглядим. Ниев Пауэр. – Нет, имя мое он произнес как «Нем». Всматривается над очками в миссис Бирн, спрашивает: – Вы поменяли ей имя на Дороти?
– Мы решили, что девочке больше подойдет американское имя. – Миссис Бирн издает странный звук, который я принимаю за смешок. – Разумеется, официально мы его не меняли, – добавляет она.
– И фамилию тоже.
– Понятное дело.
– Вы не планировали ее удочерить?
– Боже упаси.
Он смотрит на меня поверх очков, потом снова в документ. Над каминной полкой громко тикают часы. Незнакомец сворачивает бумагу, кладет обратно в карман.
– Дороти, мое имя мистер Соренсон. Я местный представитель Общества помощи детям; соответственно, находить пристанище сиротам из поезда – моя обязанность. По большей части это проходит успешно, все довольны. Но, к сожалению, бывают случаи… – он снимает очки, опускает их обратно в карман, – противоположного характера. – Он смотрит на миссис Бирн. Я замечаю неопрятную стрелку на ее бежевом чулке; косметика на глазах размазана. – Необходимо найти тебе новое место. – Он прочищает горло. – Ты понимаешь, о чем я говорю?
