Помогать в кухне мне не дозволяется, – наверное, миссис Бирн боится, что я стану воровать еду. А я и действительно приноровилась, как Фанни, потихоньку засовывать кусочек хлеба или яблоко в карман. Еду миссис Бирн готовит безвкусную, унылую: серый разваренный горошек из банки, крахмалистый вареный картофель, водянистое жаркое, а кроме того, ее всегда мало. Я все гадаю: неужели мистер Бирн не замечает, какая это гадость, или ему действительно все равно – он думает о чем-то другом.
Когда миссис Бирн нет поблизости, мистер Бирн обращается со мной приветливо. Любит поговорить со мной про Ирландию. Его семья, как он мне поведал, из Саллибрука, что у восточного берега. Его дядя и двоюродные братья были во время Войны за независимость республиканцами, сражались вместе с Майклом Коллинзом и в апреле 1922 года были в Дублине рядом со зданием Четырех Судов, когда британцы взяли его штурмом и расстреляли повстанцев; они присутствовали при убийстве Коллинза под Корком несколько месяцев спустя. Коллинз был величайшим ирландским героем всех времен, ты ведь знаешь?
Да, киваю я. А вот в том, что двоюродные братья мистера Бирна действительно были там, я далеко не уверена. Папа говорил, что все до единого ирландцы, живущие в Америке, клянутся и божатся, что сражались бок о бок с Майклом Коллинзом.
Папа очень любил Майкла Коллинза. Постоянно пел революционные песни, обычно громко и фальшиво, пока мама не попросит его не орать: дети, мол, спят. Рассказывал мне всякие страшные истории, например про тюрьму Килменхам в Дублине, где один из лидеров восстания 1916 года Джозеф Планкет обвенчался в крошечной часовенке со своей возлюбленной Грейс Гиффорд – за несколько часов до того, как его расстреляли. В тот день казнили восемнадцать человек, включая Джеймса Конноли, который от слабости даже стоять не мог, так его привязали к стулу, вынесли во двор и изрешетили пулями. «Изрешетили пулями» – папа всегда так выражался. Мама пыталась на него шикнуть, а он отмахивался. «Они должны это знать, – говорил он. – Это часть их истории! Мы, может, теперь и здесь, но народ-то наш по-прежнему там».
У мамы были свои причины пытаться забыть о тех временах. Она утверждала, что именно договор 1922 года, в результате которого было создано независимое государство, и выпихнул нас из Кинвары. Солдаты его величества, твердо решившие полностью сокрушить повстанцев, налетали на города в графстве Гэлвей, взрывали железнодорожные пути. Экономика рассыпалась в прах. Работы почти не осталось. Папа ничего не мог найти.
В том-то все и дело, говорила она, да еще в выпивке.
– А ты ведь, знаешь, могла бы быть моей дочерью, – говорит мистер Бирн. – Твое имя, Дороти… мы часто говорили, что назовем так свою малышку, но, увы, не случилось. А тут ты – рыжеволосая и все такое.
Я постоянно забывала откликнуться на имя Дороти. Однако в определенном смысле я радовалась, что меня переименовали. С новым именем проще было привыкать ко многому другому. Я уже была не та Ниев, что оставила бабушку, тетушек и дядюшек в Кинваре и пересекла океан на «Агнессе-Полине», не та, что жила со своей семьей на Элизабет-стрит. Нет, теперь я была Дороти.
– Дороти, нужно поговорить, – обращается ко мне как-то за ужином миссис Бирн. Я бросаю взгляд на мистера Бирна – он старательно мажет маслом печеную картофелину. – Мэри говорит, что ты не… как бы это сказать? – не слишком быстро учишься. Она говорит, что чувствует в тебе… сопротивление? Протест? Она не знает что.
– Это неправда.
У миссис Бирн вспыхивают глаза.
– Слушай внимательно. Будь моя воля, я бы прямо сейчас связалась с комитетом и потребовала, чтобы тебя заменили. Но мистер Бирн убедил меня, что тебе нужно дать еще один шанс. Тем не менее, если мне еще раз пожалуются на твое поведение или отношение к делу, ты отправишься обратно.
Пауза, она делает глоток воды.
– Я склонна приписывать твое поведение ирландским корням. Да, совершенно верно, мистер Бирн тоже ирландец, собственно, именно поэтому мы тебя и взяли, однако хочу заметить, что мистер Бирн, имея все к тому возможности, не женился на ирландке – и не без причин.
На следующий день, зайдя в мастерскую, миссис Бирн заявляет, что мне придется сходить по делу в центр, пути туда миля.
– Ничего сложного, – отвечает она ворчливо, когда я прошу объяснить мне дорогу. – Ты что, не запомнила, пока мы сюда ехали?
– Я могу для первого раза сходить с ней, мэм, – вызывается Фанни.
Миссис Бирн явно недовольна.
– Тебе что, нечем заняться, Фанни?
– Я эту кучу уже закончила, – говорит Фанни, опуская руку с синеватыми венами на стопку юбок. – Подрубила, отгладила. Пальцы болят.
– Ладно. Но только один раз, – говорит миссис Бирн.
Мы медленно (у Фанни болит бедро) идем по улочке, где живут Бирны; вокруг маленькие домишки на тесных участках. На углу Элм-стрит поворачиваем налево, в сторону центра, пересекаем Мейпл, Бирч и Спрус, а там поворачиваем направо, на главную улицу. Почти все домики на вид довольно новые, однотипные, с некоторыми вариациями. Выкрашены в разные цвета, аккуратно обсажены кустарником. У некоторых дорожка ведет прямо к крыльцу, у других причудливо петляет. Ближе к центру появляются многоквартирные дома и торговые точки: бензоколонка, киоск, цветочный магазин, весь в букетах в тонах осенних листьев – оранжевых, золотистых, пурпурных.
– Представить не могу, почему ты не запомнила дорогу, пока вы сюда ехали, – говорит Фанни. – Туго ты, девочка, соображаешь.
Я скашиваю на нее глаза, она отвечает хитроватой улыбкой.
Большой магазин на главной улице освещен тускло, в нем очень тепло. Поначалу глаза мои привыкают к полусвету. Потом, подняв их, я вижу копченые окорока, подвешенные к потолку, и длинные полки, уставленные всякой бакалеей. Мы с Фанни берем несколько пачек швейных иголок, трафаретную бумагу, рулон кальки; расплатившись, Фанни выбирает мелкую монетку из сдачи и запускает по прилавку в мою сторону.
– Купи себе леденчик на обратную дорогу.
На полке выстроились банки с леденцами – сногсшибательное разнообразие цветов и вкусов. Поколебавшись долгое мгновение, я выбираю витой леденец – розовый арбуз и зеленое яблоко.
Разворачиваю его, предлагаю отломить Фанни кусочек, но она отказывается.
– Перестала я быть сладкоежкой.
– Вот уж не знала, что такое бывает.
– Это тебе, – отвечает она.
Назад мы идем медленно. Думаю, нам одинаково не хочется возвращаться. У твердого и гладкого леденца вкус одновременно и кислый, и сладкий, и при этом настолько сильный, что я чуть не хлопаюсь в обморок. Обсасываю его в палочку, наслаждаясь каждым моментом.
– Доешь до того, как придем домой, – предупреждает Фанни. Пояснений не требуется.
– Почему Мэри так меня ненавидит? – спрашиваю я уже почти у дома.
– Пуф! Вовсе она тебя не ненавидит, детка. Просто боится.
