Звучит малоаппетитно, но я так изголодалась, что мне все равно. Я возвращаюсь в сараюшку, и скоро от яблока остается только огрызок. Сок течет по подбородку, я вытираю его тыльной стороной ладони. Папа обычно съедал и огрызок. «Тут оно все самое питательное, только невежды его выбрасывают», – говорил он. Но мне разгрызать хрящеватое нутро – все равно что рыбьи кости.
Я открываю дверь, Фанни поглаживает подбородок. Таращусь на нее озадаченно.
– Все видать, – говорит она.
Я вытираю липкий сок.
Когда я возвращаюсь, Мэри строит злобную рожу. Пихает мне стопку ткани и говорит:
– Сколи булавками.
Следующий час я как можно аккуратнее скалываю края, но стоит мне положить готовую работу на стол, Мэри хватает ее, окидывает быстрым взглядом и кидает обратно:
– Никуда не годится. Давай заново.
– Но…
– Еще она спорить будет. Постыдилась бы такой работы.
Другие поднимают глаза, потом молча возвращаются к работе.
Я дрожащими руками вытягиваю булавки. Потом медленно скалываю все заново, промеряя расстояние металлическим портновским метром. На каминной полке громко тикают изящные позолоченные часы с полукруглым стеклом. Пока Мэри проверяет мою работу, я задерживаю дыхание.
– Не слишком хорошо, – говорит она наконец, подняв ее повыше.
– Что не так?
– Не совсем ровно. – Она избегает смотреть мне в глаза. – Может быть, ты… – Осекается.
– Что?
– Просто не подходишь для этой работы.
Нижняя губа у меня дрожит, я крепче сжимаю рот. Все думаю, может, кто-то, например Фанни, вступится за меня – так ведь нет.
– Я училась шить у мамы.
– Ты не прореху в папашиных штанах латаешь. Люди платят большие деньги…
– Я умею шить, – выпаливаю я. – Небось, получше твоего.
Мэри таращится на меня в ярости.
– Ты… ты вообще никто, – шипит она. – Ты просто… беспризорница!
Гул в ушах. В голову приходит единственный ответ:
– А ты просто хамка!
Я встаю и выхожу, закрываю за собой дверь. В темном коридоре прикидываю, что мне теперь остается. Можно, конечно, сбежать, только куда?
Через миг дверь открывается, оттуда выскальзывает Фанни.
– Да ты что, деточка, – шепчет она. – Зачем рот-то лишний раз открывать?
– Она злюка. Что я ей такое сделала?
Фанни берет меня за руку ниже локтя. Пальцы мозолистые, загрубелые.
– Все равно ругаться – никчемное дело.
– Но я все сколола ровно!
Фанни вздыхает:
– Мэри самой себе вредит, заставляя тебя переделывать. Ей платят сдельно, так что я не понимаю, о чем она думает. А ты… дай-ка спрошу одну вещь. Тебе вообще платят?
– Мне? Платят?
– Фанни! – раздается у нас над головами. Мы поднимаем глаза и видим на верхней площадке лестницы миссис Бирн. Щеки у нее пылают. – Что там такое творится?
Я не понимаю, слышала ли она наш разговор.
– Да еще не хватало вас этим беспокоить, мэм, – быстро отвечает Фанни. – Девчонки маленько поцапались.
– Из-за чего?
– Право же, мэм, зачем вам голову забивать?
– Я хочу знать.
Фанни смотрит на меня, качает головой.
– Ну, коли так… видели мальчишку, который днем газеты приносит? Так они поспорили, есть ли у него милка. Знаете же, каковы девчонки.
Я медленно выдыхаю.
– Экая глупость, Фанни, – говорит миссис Бирн.
– Так я вам и не хотела рассказывать.
– Ступайте обратно – обе. Дороти, чтобы я больше не слышала такой ерунды, поняла?
– Да, мэм.
– Работать надо.
– Да, мэм.
Фанни открывает дверь и первой возвращается в мастерскую. До конца дня мы с Мэри не разговариваем.
Вечером, за ужином, миссис Бирн подает рубленую говядину, картофельный салат, розоватый от примеси свеклы, и резиновую на вкус капусту. Мистер Бирн шумно жует. Я буквально слышу, как щелкают его челюсти. Я не забываю положить салфетку на колени – так меня учила бабушка. Я знаю, как пользоваться ножом и вилкой. Говядина – пересушенная и безвкусная, точно картон, но я так изголодалась, что едва удерживаюсь, чтобы не запихать ее в рот целиком. Маленькими кусочками, как воспитанная барышня, говорила бабушка.
Через несколько минут миссис Бирн откладывает вилку и говорит:
– Дороти, самое время обсудить порядок здешней жизни. Как ты уже знаешь, ты должна пользоваться нужником во дворе. Раз в неделю, в воскресенье вечером, я буду наливать тебе ванну в ванной комнате рядом с кухней. По воскресеньям у нас большая стирка, будешь мне помогать. В постель ложимся в девять, гасим свет. В кладовке рядом с прихожей лежит твой матрас. Каждый вечер будешь его выносить, а по утрам аккуратно складывать – до прихода работниц в половине девятого.
– Так я буду спать в коридоре? – удивляюсь я.
– Помилуй, ну не с нами же на втором этаже! – отвечает она с усмешкой. – Этого еще не хватало!
Ужин окончен; мистер Бирн объявляет, что пойдет пройдется.
– А мне нужно работать, – говорит миссис Бирн. – Дороти, уберешь посуду. Внимательно смотри, что куда поставить. Лучший способ освоиться с порядками нашего дома – внимательно смотреть и учиться. Куда мы кладем деревянные ложки? Стаканы для сока? Считай, что это такая веселая игра. – Она поворачивается, готовится уйти. – После ужина изволь не беспокоить нас с мистером Бирном. В надлежащее время ложись спать и выключи свет. – Потом добавляет с полуулыбкой: – Мы очень надеемся получать от твоего присутствия в доме положительные эмоции. Постарайся не пошатнуть наше доверие.
Я оглядываю сваленные в раковину тарелки, свекольную кожуру, окрасившую красным деревянную разделочную доску, кастрюлю, наполовину заполненную прозрачной капустой, обугленную, жирную сковородку. Бросаю взгляд на дверь и, убедившись, что Бирны ушли, хватаю вилкой безвкусную капусту и жадно глотаю, едва жуя. Капусту я приканчиваю полностью, вслушиваясь в шаги миссис Бирн на лестнице.
Перемывая посуду, я смотрю в окно над раковиной на дворик за домом: его уже почти скрыли сумерки; там растет несколько разлапистых деревьев, тонкие стволы распадаются на ветки. Когда мне удается отскрести сковородку, небо успевает потемнеть, а дворик скрыться из глаз. На часах над плитой половина восьмого.
Я наливаю себе из-под крана стакан воды и сажусь к столу. Ложиться спать рановато, но чем еще себя занять, я не знаю. Книги, чтобы почитать, нет, я вообще не видела в доме ни одной книги. В нашей квартире на Элизабет-стрит книг тоже было не так уж много, но близнецы постоянно таскали от газетчиков старые номера. В школе мне больше всего нравились стихи – Вордсворт, Китс и Шелли. Учитель заставил нас выучить наизусть «Оду греческой вазе» – и вот, сидя в одиночестве на кухне, я закрываю глаза и шепчу: «О ты, невеста молчаливых дней, Питомица покоя векового…» – а дальше мне уже не вспомнить.
