— Развернуть контрнаступление на склоне горы не так-то легко, — задумчиво произнес он. — Особенно если учесть, сколько орудий русские имеют в своем распоряжении. Как только наши бойцы появятся на склоне горы, на них сразу же обрушится шквальный огонь.
Кизель посмотрел на Брандта — тот сидел за столом и разговаривал по телефону.
— Уверяю вас, — спокойно ответил он, — что командующий в курсе дел. Но не его ли долг поддерживать остальных своим оптимизмом, даже если на самом деле все не так хорошо?
— Поступали ли донесения от командиров рот? — поинтересовался Мор.
Кизель печально кивнул.
— Да, от некоторых. Мейер, судя по всему, погиб. Меркель и Швердтфегер ранены. Гауссер пропал без вести.
Штро вздохнул.
— Иными словами, 1-й батальон лишился всех своих офицеров.
— Остались Штрански и Трибиг. Кернер также потерял командиров двух своих рот. Так что ситуация нелегкая.
В следующее мгновение со своего места поднялся Брандт, и все с надеждой устремили взгляды в его сторону.
— Хорошие вести, — произнес он. — Согласно полученным штабом дивизии донесениям, наступление русских удалось отбить вдоль всей линии обороны. И хотя на отдельных участках имели место прорывы противника, большинство из них успешно отбиты.
Полковник повернулся к Мору.
— Отправьте радиодонесение Штрански и Фогелю. Контрнаступление отложить на десять минут. Авиакрыло прибудет с минуты на минуту. Не хочу подставлять солдат под наши собственные бомбы. — Помолчав секунду, он добавил: — Этого нам только не хватало.
Мор поспешил из блиндажа, а Брандт обернулся к Штро:
— Поставьте в известность Шпаннагеля и свяжитесь с Потценхардтом. Мне нужны все до последнего из имеющихся у них пулеметов. Как только бомбардировка прекратится, пусть он откроет огонь по склону горы, пока не израсходует все до последнего патрона.
— Он все еще с Фогелем? — спросил Штро.
— Да, рядом с командным пунктом Фогеля есть наблюдательная площадка. Постарайтесь связаться с ним через его батальон. Линия связи с Фогелем пока еще действует.
Штро отправился выполнять данное ему поручение.
— А теперь, — произнес полковник. — Надо немного взбодриться. Думаю, мы это заслужили.
Он наполнил стаканы и пододвинул один Кизелю. Тот, не говоря ни слова, сел за стол, и они оба выпили. Кизель поставил стакан и испытующе посмотрел в усталое лицо командира.
— Можно я честно выскажу свое мнение? — негромко спросил он.
Брандт со стоном откинулся на спинку стула.
— Что-то не припомню, чтобы я хоть когда-нибудь говорил, что нельзя, — проворчал он. — Правда, с другой стороны, вы никогда не просили такого разрешения. Так что вы хотите мне сказать?
— Нам никогда не вернуть себе эту высоту, — язвительно произнес Кизель.
Брандт посмотрел на него из-под опущенных век. Его широкое лицо не выражало никакого сострадания. Неожиданно он улыбнулся, причем довольно неприятной улыбкой.
— Вы хотите дать мне совет, Кизель?
— Я хочу напомнить вам, что у противника несколько сотен пулеметов.
— И вы считаете, что я про них забыл?
Кизель пожал плечами. На какое-то мгновение воцарилось молчание. Затем Брандт потянулся за бутылкой и вновь наполнил стаканы. Голос его звучал резко и холодно:
— Я получил из штаба дивизии приказ любой ценой отбросить русских на исходные позиции. Генерал считает, что это выполнимо.
— Генерал? — переспросил Кизель.
Брандт одним глотком осушил стакан, после чего наклонился над столом:
— Хочу кое-что вам сказать. Если вы как мой личный адъютант пытаетесь навязывать мне ваше личное мнение, вы вольны это делать. Однако тем самым вы подвергаете риску мое доброе отношение к вам и, возможно, свое место адъютанта. Но если я как полковой командир хочу отстоять свое мнение в беседе с генералом, то могу это сделать лишь кровью вверенных мне солдат. — Он заговорил громче: — Кровью всего моего полка, Кизель. Поскольку мой полк состоит не из цифр, а из живых людей; поскольку я помню об этом каждое мгновение; поскольку я должен думать не только о себе, но и о четырех тысячах солдат, за которых я отвечаю, то считаю, что не обязан выслушивать ваши глупости. Надеюсь, вы меня поняли.
Сказав это, он умолк.
Кизель, видя его страдальческое лицо, закусил губу и склонил голову.
— Простите меня, — выдавил он из себя.
— Прекратите! — рявкнул на него Брандт. Его лицо вновь обрело спокойствие. Видя, что Кизель почти ничего не выпил, он велел ему осушить стакан до дна.
— Дело в том, — произнес он, уже немного остыв, — что ваше место или на самом верху, или в самом низу. Или рядовым, или генералом, а не каким-то там трижды проклятым посредником вроде нас, которым не дают вздохнуть ни справа, ни слева. Мы не производим и не потребляем, а лишь получаем и передаем дальше. Вот так!
Он с отвращением сжал огромные кулаки.
Кизель сложил на груди руки и понимающе кивнул.
— Закупочная цена слишком велика, — спокойно произнес он. — Надеюсь, вы до сих пор помните, во что вам обошлась ваша форма?
— Это шутка? — резко спросил Брандт.
— Над такими вещами не шутят. Мы не покупали нашу форму, мы обменяли ее. Обменяли на совесть, которую теперь хотели бы получить назад, но уже поздно.
— Поздно? — прошептал Брандт.
— Поздно, — смело повторил Кизель, и глаза его сверкнули. — было поздно уже тогда, когда мы в салюте вскинули руки и принесли присягу фюреру, стране и чему-то там еще. И все это время мы прекрасно знали, что делаем, вот только мужества признаться в этом самим себе у нас не нашлось.
Лицо полковника сделалось бледным как мел.
— Закройте рот! — рявкнул он. — Последний раз приказываю вам: закройте рот, Кизель. Я не позволю вам со мной так разговаривать! Вы слышите меня? Не позволю!
Внезапно он вскочил на ноги и принялся нервно расхаживать взад и вперед. Затем вновь подошел к столу и застыл на месте.
— Даже будь оно так на самом деле, — произнес он, — пока наши бойцы проливают кровь, пока они гибнут в боях, вы не имеете права так со мной разговаривать. Вы не имеете права, и я не имею права. Вот, — он тяжело положил руку на разбросанные по столу карты, — вот моя работа. Вот участок, вверенный моему полку, а вот здесь русские прорвали нашу линию обороны. Ничто другое меня не интересует, ни сегодня, ни завтра, никогда. Если нам суждено проиграть эту войну, то я смогу с чистой совестью встать перед любым зеркалом, и у меня не возникнет желания плюнуть самому себе в лицо. И я не потерплю рядом с собой никого, кто не в состоянии сделать то же самое. Надеюсь, я понятно выразился?
