Не успел Крюгер вновь открыть рот, как Штайнер уже зашагал прочь.
— Не бери в голову! — бросил он через плечо.
Крюгер стоял, глядя ему вслед. Они уже отошли довольно далеко, когда он, сложив рупором руки, прокричал:
— Возвращайся поскорее!
Штайнер помахал на прощание здоровой рукой.
Какое-то время Штайнер и Голлербах шли молча. Время от времени Голлербах искоса посматривал на товарища. Штайнер все-таки сильный, размышлял он про себя. Раненый, а идет такое расстояние. Спустя какое-то время он поймал себя на том, что ему страшно не хочется возвращаться назад.
— Как бы мне хотелось и дальше идти с тобой! — признался он.
— Куда? — уточнил Штайнер.
— Домой, куда же еще?
Они замедлили шаг. Штайнер бросил взгляд на горы.
— Домой? — переспросил он тихо. — А где это?
— То есть как где?
— Ты знаешь, где находится твой дом? — спросил он.
— Я что, по-твоему, идиот?
— Это риторический вопрос, — усмехнулся Штайнер, но потом вновь посерьезнел: — Дом там, где ты счастлив. Разве не так?
— Так, конечно.
— И ты был счастлив дома, по-настоящему счастлив?
Голлербах задумался. Штайнер понимающе кивнул:
— Значит, нет. Быть дома — это не более чем привычка и презренное знание того, что нам не нужно переживать, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Это значит, находиться в компании горстки людей, которых ты любишь, а когда ты их теряешь, то это место становится тебе ненавистно, потому что все вокруг напоминает о них. Быть дома — значит добровольно отказаться от всего того, что у тебя есть, когда ты не дома. Это убогое существование и адское зеркало, которое показывает каждую новую морщинку на твоем лице. Поверь мне, из всех иллюзий самая большая иллюзия в нашей жизни — это уверенность в том, что где-то есть наш дом. Нет на земле такого места, где ты по-настоящему можешь сохранять равновесие, не балансируя на канате. Ты понимаешь, о чем я?
— Нет, — честно признался Голлербах.
Штайнер нахмурился:
— Неудивительно. Потому что так уж все устроено. С самого детства нам на глаза надевают шоры, чтобы мы не видели, что там сбоку от нас. И всякий раз, когда ты вот-вот увидишь что-то, они бросают тебе, словно псу, кость. И ты впиваешься в нее зубами и на какое-то время забываешь обо всем. Чем старше ты становишься, тем требовательнее, тем больше кость. Но потом наступает момент, когда ты всем сыт по горло — учебой, работой и так далее, — и тогда они бросают тебе самую большую кость. Самую главную, которая работает безотказно. Пока ты сгрызешь ее, ты затупишь все зубы, потому что она с тобой даже в постели, и у тебя нет свободной минуты на то, чтобы задуматься о других вещах. А, ладно!.. — И он презрительно махнул здоровой рукой.
— Тогда чего же ты хочешь? — спросил Голлербах.
— Сам не знаю, — честно признался Штайнер. — Человеку всегда кажется, что у него больше не осталось иллюзий. Но поверь мне, самая большая иллюзия — это убежденность в том, что ты свободен от иллюзий.
К этому моменту они прошли уже более километра, и плечо Штайнера вновь дало о себе знать. Вскоре они поравняются с Канским. Судя по всему, им предстояло преодолеть гору. Штайнер бросил взгляд на дорогу, на которой отпечатались следы шин бесчисленных машин. Она вела почти прямо на запад, исчезая где-то за дальними холмами. Возможно, огибая гору, она вела в Канское. Слева, примерно в двадцати метрах от них, речушка резко сворачивала к северу, где терялась на просторах бескрайней равнины. Должно быть, это и есть то самое место, о котором говорил доктор. Штайнер остановился и посмотрел на гору.
— В чем дело? — спросил Голлербах, вытирая со лба пот.
— Нам нужно перейти речку вот здесь, — ответил Штайнер. — Но давай сначала перекурим.
Они сели на землю там же, где и стояли. Штайнер сбросил китель, тем более что тот болтался на одном плече. Слава богу, что повязка еще не успела пропитаться кровью. Оба закурили. Голлербах с озабоченным видом уставился в землю.
— Не знаю, правильно ли я тебя понял, — сказал он. — Ты всегда говоришь про какие-то кости, которые они вечно нам бросают. Кто такие эти они, хотел бы я знать.
— Если бы я это знал, то знал бы все на свете, — ответил Штайнер. — Это из числа тех вещей, которые невозможно доказать. В них можно только верить или не верить. Кто знает, может, в один прекрасный день я доберусь до истины.
Он посмотрел на своего спутника. Лицо Голлербаха было грязным и красным от жары. Он снял каску, и светлые пряди волос упали ему на лоб. Как мало я о нем знаю, неожиданно подумал Штайнер. У нас почти не было времени друг для друга. Мы лежим в одной и той же грязи уже три года, а друг о друге толком так ничего и не знаем, кроме имени. А жаль.
— Жаль, — вздохнул Голлербах.
Штайнер улыбнулся явному совпадению мыслей и спросил:
— Чего жаль?
— Всего, — объяснил Голлербах. — Всего. В былые годы мне всегда хотелось вырваться из Мудау, моего родного городка. И вот теперь я вдали от него и меня тянет назад. Но стоит подумать, что опять придется вкалывать на чертовой железной дороге, как я уже не уверен, хочется ли мне туда. Ну почему это так?
— Наша самая большая ошибка состоит в том, что мы пытаемся думать больше, чем нам положено, — задумчиво произнес Штайнер. Он потрогал плечо и продолжил: — Говорят, что человек совершенное создание, когда на самом деле он не более чем жалкий компромисс между животным и чем-то лучшим, нежели он сам. Сколько в нем противоречий — мечтать о нектаре и амброзии, а есть свинину; говорить о любви, но при первой же возможности тащить в постель шлюху; твердить о праведности — и быть зверем по отношению к другому человеку. Что же в нас тогда хорошего?
Неожиданно ему расхотелось развивать дальше эту тему. Он нахмурился, глядя куда-то в пространство. Голлербах открыл рот, чтобы что-то ответить, но в следующий момент где-то позади них прогремело несколько взрывов. Жутковатое, леденящее душу эхо пророкотало прямо у них над головами.
— Танки! — воскликнул Голлербах.
Штайнер кивнул. Они сидели, боясь пошевелиться и напряженно прислушиваясь. Эти первые взрывы были лишь началом настоящего сражения. Канонада с каждым мгновением делалась все яростнее; в промежутках между взрывами можно было услышать звуки перестрелки.
— Похоже, это подоспел ударный полк, — предположил Штайнер. Он вспомнил, что Штрански, кажется, что-то говорил о противотанковых орудиях.
Теперь до них доносилось урчание моторов. Голлербах бросил взгляд на невысокую поросль рядом с речушкой. Чем не укрытие? Но они продолжали сидеть, глядя на гору. Правда, с этого места им было мало что видно, потому что склон, крутой в самом начале, делался чуть более пологим значительно выше.
