– Мне не нужна твоя «помощь»! Уже помогла. Прошу, уходи.
Я шагнула к двери.
– Погоди, – вдруг сказала она.
Я обернулась. Я бы все сделала ради еще одного шанса. Конечно же, она меня простит. Мы ведь так много вынесли вместе.
– В моей гардеробной на полке стоит синяя коробка. Принеси ее сюда.
Я попыталась отдать коробку ей, но Маргарет сказала:
– Нет, это для тебя. Я попросила Феликса найти это. Когда будешь надевать, я думаю, вспомнишь, что ты сделала, и осознаешь, что значит быть настоящим другом.
В коробке лежал красный пояс. Кожа была нежной, как сливочное масло, и гладкой, как хлыст.
– Как мне все исправить? Прошу, дай мне шанс!
Маргарет отвернулась лицом к стене:
– Уходи. Я больше не хочу тебя видеть. Никогда!
Глава 44. Лили
Фройд, Монтана, июнь 1988 года
– Папина жена забрала у меня «Навсегда»! – сообщила я Одиль, ворвавшись в ее кухню. – Сказала, что Джуди Блюм пишет непристойности. Это просто цензура какая-то!
– Ну да, проще выбросить что-то, чем посидеть и поговорить. – Одиль вытерла последнюю из вымытых тарелок. – Тебе следует спросить у Элли, чего она боится.
– А?
– Чтение опасно.
– Опасно?
– Элли боится, что книга поселит в твоей голове некие идеи, боится, что тебе захочется экспериментировать в сексе.
– Я читала «Из Африки» Карен Бликсен, но я же не основала кофейную плантацию в Кении!
Одиль улыбнулась такой улыбкой, которая заставила меня подумать, что я ляпнула какую-то глупость.
– Да и другие вряд ли бы так поступили. Да, секс – естественная часть жизни. Однако это большой шаг, и Элли тревожится.
– Я никогда еще не ходила на свидание! – возмутилась я. – А при таких условиях никогда и не пойду. Элли просто погубит мою жизнь!
– Ты сама понимаешь, что это неправда.
– Ее заботят лишь папа и мальчики.
– Ты не устала повторять одно и то же? Элли старается, как может. Попытайся поставить себя на ее место.
– Ха!
– Как говорят, влезь в ее шкуру. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что она чувствует? Все эти годы они с твоим отцом ни разу не купили новый диван или новую лампу. Она готовит в кастрюлях твоей матери, ест с ее тарелок. Какие странные чувства это должно вызывать? Ты уверена, что именно ты посторонняя? – Она попала в точку. – Любовь не нормируется. Элли способна заботиться обо всех вас. Тебе следует поговорить с ней.
– А что, если…
– Сделай первый шаг.
Вернувшись домой, я посмотрела на мальчиков, игравших на заднем дворе. Джо размахивал подтекающим водяным пистолетом, грозя Бенджи, а тот закутался в свое детское одеяльце, как в плащ. Они помчались ко мне, и каждый ухватился за одну из моих ног.
– Моя! – заявил Бенджи.
– Нет! – возразил Джо. – Она моя!
– Вы оба мои. – Я обняла их.
В доме я провела ладонью по маминому столу в столовой, по сшитым ею занавескам, по пастельным рисункам птиц, купленным ею. Ничто здесь не принадлежало Элли, она превратилась в бесплатного хранителя музея Бренды.
В хозяйской спальне, в принадлежавшем моей матери кресле-качалке, Элли штопала носки моего отца.
– Ну что, успокоилась? – спросила она.
– Извини, что сбежала, – пробормотала я; мой воинственный пыл погас. – Это было слишком по-детски.
– Если честно, я заботилась о твоем же благе.
– Знаю.
Я подошла к Элли, и она обняла меня.
В честь получения мной водительских прав Одиль пригласила Элли и меня в мороженицу «Хаски-хаус». Там Одиль поставила на стол подарок:
– Заказала из Чикаго.
Я осторожно сняла бархатную ленточку и открыла коробку. Внутри лежал берет, серый и пушистый, как голубка.
– J’adore! – Я перегнулась через стол и расцеловала ее в обе щеки. – Никогда не буду его снимать!
Она надела на меня берет, надвинув его на лоб.
– Ты выглядишь как француженка, – сказала Элли, и это было наилучшим комплиментом, какой только она могла придумать.
Дома, в своей комнате, с беретом на голове, я достала пластинку Жозефины Бейкер, которую дала мне на время Одиль. Провела пальцем по портрету на конверте, завидуя беспечной усмешке Жозефины, ее жемчужной коже, ее уверенности. Потом сбросила туфли, сняла блузку и джинсы. В белом бюстгальтере и трусиках я уставилась на свое тощее отражение в зеркале, гадая, каково это – быть секс-символом в шелковых чулках? Я схватила черный фломастер и нарисовала круги на бедрах, где как бы заканчивались чулки. Но этого было недостаточно. Мне хотелось нарисовать для себя новую жизнь.
В то лето перед выпускным классом мы с Мэри Луизой работали в мотеле «О’Хэйр». Мы пылесосили и застилали кровати, чистили туалеты и отмывали ванны. За это платили больше, чем за работу няни, а миссис Вандерслут еще и давала нам колу во время перерыва.
В первую неделю августа мотель был полон сезонных рабочих. Мужчины работали от рассвета до заката, по большей части они были старыми и седыми, хотя мы постоянно надеялись, что появится кто-нибудь молодой и красивый. От Техаса до Оклахомы, по всей Южной Дакоте и у нас в Монтане они помогали убирать урожай. Эти люди, в отличие от нас, не были привязаны к какому-нибудь городу. Они были свободными, и мы им завидовали.
Их комплименты заставляли нас краснеть. Они смотрели на нас как на женщин. Прошлым вечером, под бдительным полумесяцем молодой луны, Мэри Луиза удрала с одним из них. Они основательно выпили, и дело закончилось на койке в его грузовике. Мэри Луиза сказала, что он знал свое дело куда лучше ее приятеля Кита.
Рабочие разъезжались сегодня, забирая с собой свою технику и обещание приключений. Волоча через холл пылесос, я налетела на одного из них. Он одной рукой схватил пылесос, а другой – поддержал меня. Я ощутила запах пота на его старой хлопчатой рубашке. Я поправила берет и посмотрела ему в лицо. Боже, он был красавцем! Загоревшим от постоянного солнца. На вид ему было лет двадцать – двадцать два… Его глаза видели все штаты, бесконечность дорог, и они светились зеленым светом. Мужчина.
– Что такая хорошенькая девушка делает с этой древней штуковиной? Ты здесь работаешь?
– Да.
– Куда это поставить?
– Четвертая комната.
– Незачем так шептать, милая. Мы не в церкви.
Я отперла дверь. Он поставил пылесос перед телевизором. Простыни кучей валялись на полу. Мэри Луиза наверняка бы присвистнула и сказала: «Здесь здорово повеселились прошлой ночью!» Но я не была Мэри Луизой.
