Когда тарелки были убраны, Борис перетасовал и сдал карты. Анна просияла, увидев свои, и он был рад.
В дверь постучали. Они пораженно переглянулись. Может быть, это что-то значило, а может, и ничего. Тот, кто за дверью, уйдет. Мы подождем.
«Бам! Бам! Бам!»
Глядя друг на друга, друзья молчали. Владимир, Марина и Анна опустили карты. Борис продолжал держать свои в руке. Владимир пошел к двери и посмотрел в глазок. Его спина напряглась, подтвердив то, что Борис уже понял. Гестапо.
Ох, они нас застукали… Мы играем в карты и слушаем Баха, а наши дети играют в спальне…
Владимир медленно открыл дверь. Внутрь ворвались четверо нацистов. Один направил на Владимира пистолет. Двое других принялись сбрасывать с полок книги, еще один сорвал покрывало с дивана. Чертовы проныры, им всегда мало! Может быть, они узнали о том мальчике? Владимир и Марина были учителями, а не революционерами, но им грозила опасность из-за того, что они помогали ребенку. А по какой причине нацисты сюда явились? Впрочем, разве им нужны причины?
Борис уже не удивлялся при виде таких людей. Парижане знали нацистов с наилучшей стороны, в начищенных сапогах, покупающих сувениры для своих матерей. И знали их худшую сторону. Они слишком много пили, а потом, шатаясь, бродили по улицам. Наливались кровью после дерзких отказов парижанок. Конечно, нацисты не видели в парижанах ничего хорошего. Голодные и возмущенные, женщины грызлись между собой в очередях за мясом. Да, они были внутренними врагами. Друг другу, рядом друг с другом, вне себя от злости.
Нацист с пистолетом прорычал что-то по-немецки. Анна, Марина и Борис продолжали сидеть за столом. Это его разъярило: почему они сидят так спокойно?
– Встать! – заорал он по-французски.
Анна поднялась с грацией царицы, встающей с трона. Она ни за что не показала бы, что напугана. Это значило бы, что они победили.
– Ты, у двери! – повернулся немец к Владимиру. – Иди к остальным! Руки вверх!
Все подняли руки, и Борис заметил, что он все еще держит карты.
Пистолет уставился на Бориса. Они что, арестуют его? И русские, и американцы воевали с Германией, а Борис был французско-русским, работавшим в американском учреждении. И теперь он узнал человека, грозившего ему пистолетом, хотя этот соглядатай был в твидовом костюме, когда рылся в библиотечном собрании в поисках компромата. Эта ищейка так часто приходила в читальный зал, что Одиль как-то решила: «Нужно сказать этому выродку, что ему следовало бы оплатить подписку в библиотеке».
Ох эта Одиль! Борис засмеялся. Он засмеялся.
«Люгер» выстрелил. Боль пронзила тело Бориса. Кровь просочилась сквозь его белую рубашку. Борис покачнулся и уронил карты, они рассыпались у его ног. Боль была слишком сильной. И в этом последнем па жизненного танца он подумал: «Скажите детям, что я их люблю. Анна… ох, Анна… Ты знаешь мои чувства».
Он не почувствовал, как упал, не почувствовал, как его голова ударилась о пол. Он ощутил рядом с собой Анну, увидел, как красное с его рубашки испачкало ее бледные руки. Услышал крик немца. Это было уже слишком. Борису хотелось подняться вверх по старой лестнице, пройтись между рядами книг, затеряться в сладкой тишине жизни после смерти.
Глава 33. Лили
Фройд, Монтана, август 1987 года
Сестра Мэри Луизы Энджел воцарилась на обложке журнала «Фройд промоутер». Королева бала. Упакованная в бикини дива, собирающая деньги для сирот или команд болельщиков. Один ее взгляд мог превратить мозг взрослого мужчины в кучу навоза. Мы с Мэри Луизой провели часы, гадая, как бы нам стать похожими на нее. Чтобы найти убедительные ответы, мы пробрались в ее комнату, прислушиваясь к каждому шороху, к возможным шагам Сью Боб внизу. Дуновение опасности смешивалось с тошнотворно-сладким ароматом духов Джорджио Армани.
Мэри Луиза сунулась в ящики комода. На ее пальце повис черный бюстгальтер с такими огромными чашечками, что в них поместились бы мячи для софтбола. Мы погладили свитера из ангоры, мягче нашей кожи, и приложили их к своим плоским грудям. Интересно, что бы я почувствовала, если бы рука Робби заползла под такой свитер, добираясь до меня? Восхитительно! Под кроватью я нашла обувную коробку, набитую букетиками с прошлых студенческих балов, и розовый пластиковый контейнер. В нем перекатывались похожие на раковинку улитки пилюли. Противозачаточная пилюля в моей ладони выглядела как пистолет – оба они имели власть над человеческой жизнью. Я вытащила одну из фольги, но Мэри Луиза велела мне вернуть ее на место.
На туалетном столе косметика лежала на подносе, как инструменты хирурга. Голубые тени делали глаза Энджел похожими на бездонные океаны. Когда мы попробовали намазать их на свои веки, это выглядело так, будто мы, свихнувшись, накрасились шариковой ручкой. И под конец мы заглянули в шкаф, полный шелковых платьев от «Ганни Сакс». Ощущение было такое, словно ты держишься за небеса.
Когда я вернулась домой, Одиль с Элеонор сидели на диване, ожидая меня.
– Сью Боб заходила, – мрачно сообщила Элеонор, вставая.
Я поверить не могла, что донесение разведки успело прийти сюда раньше меня.
– Ты ведь знаешь, нехорошо рыться в чужих вещах. – Элеонор не сердилась. Она как будто… была озабочена? – Разве тебе понравилось бы, если бы я стала копаться в твоей комнате?
– Да пожалуйста! – с горечью бросила я. – У меня нет секретов.
– Ma grande, – тоже поднимаясь, заговорила Одиль. – У всех есть и тайны, и личные чувства. У твоего папы, у Элеонор, у меня. И будь благодарна людям за то, что они тебе рассказывают, когда к тому расположены. Постарайся принять их сдержанность и понять, что это обычно не имеет никакого отношения к тебе.
Увидев, что до меня не доходит, как именно понять совет Одиль, Элеонор упростила его:
– Не суй нос куда не надо. Можешь навлечь на себя неприятности.
– Да почему именно мне читают лекции, когда это Энджел держит у себя противозачаточные пилюли?
Элеонор задохнулась, и мне стало куда легче.
Одиль крепко сжала мои руки:
– Выслушай внимательно. Нет ничего хуже, чем разглашать чужие тайны. Зачем тебе рассказывать нам – или кому бы то ни было – о личных делах Энджел? Ты хочешь, чтобы у нее были неприятности? Хочешь погубить ее репутацию? Причинить ей боль?
– Наверное, я не подумала…
Одиль нахмурилась, глядя на меня:
– Ну так в следующий раз думай! И держи рот на замке.
– Никому не нравятся сплетники, – добавила Элеонор.
Они с Одиль снова сели на диван и вернулись к прерванному разговору.
– Так ты думаешь, мне следует поехать? – спросила Одиль.
И на этот раз именно она казалась неуверенной.
– Поехать куда? – тут же спросила я.
