Резко повернув направо, я прислонилась к грязной стене. Ноги у меня дрожали, мне хотелось пуститься бегом. Потом выглянула из-за угла. Когда мужчина подошел ближе, я поняла: то, что я приняла за ствол пистолета, было свернутым в трубку журналом, видимо купленным в том киоске.
Я свернула со своего маршрута, чтобы оторваться от него, быстро прошла по роскошной Фобур-Сент-Оноре, мимо бутика «Эрмес», потом мимо президентского дворца, думая, где бы спрятаться. Я была уже недалеко от отеля «Бристоль», где жила мисс Ридер в начале оккупации. Я носила туда книги старым немощным обитателям. Я бросилась бежать и, прежде чем швейцар вернулся на свое место, ворвалась в дверь и метнулась к стойке, где жалобно попросила консьержа выпустить меня через черный ход. Он быстро провел меня через роскошный холл, через дверь, скрытую за настенным панно, в шумную кухню, а оттуда – на боковую улочку.
Отдышавшись, я задумалась, нужно ли мне все-таки отнести книги или сразу пойти домой. И решила, что я вправе повидаться с тем, кто мне нравится.
– Я не была уверена, что вы придете, – сказала профессор Коэн.
– Мне пришлось пойти дальней дорогой.
Она погладила обложку книги так же нежно, как маман гладила меня по щеке. Профессор заказала «Доброе утро, полночь» уже, наверное, в десятый раз. Когда я спросила, почему ей так нравится эта книга, она ответила:
– Джин Рис бесстрашна. Она говорит правду, и она пишет для одиноких и ранимых.
Я наугад открыла книгу, как обычно поступала, знакомясь с ней. «Париж этим вечером выглядел чудесно… Ты выглядишь чудесно этим вечером, мой прекрасный, мой дорогой, но какой же сукой ты можешь быть!» Я поморщилась. Я не так думала о своем городе, совершенно не так.
Заметив мою реакцию, профессор сказала:
– Помните, Рис описывает Париж как иностранка, у которой почти нет денег и которой здесь никто не поможет.
Я любила профессора Коэн, мне хотелось любить и то, что любила она.
– Ладно, позвольте мне прочитать это, когда сами прочтете. Вы думаете, мне понравится?
– Не уверена. – Она поплотнее закуталась в шаль. – Здесь нет счастливого конца.
В девять утра следующего утра графиня и ее муж ждали в своей машине перед моим домом. Шляпа-котелок почти полностью скрывала седые волосы генерала. У него, как и у многих парижан, были мешки под глазами. Когда он нажал на педаль газа, «пежо» потащился по булыжной мостовой, как какая-нибудь старая кляча, которая не желает, чтобы на ней ездили. Я с заднего сиденья заметила, что генерал куда чаще смотрит на свою жену, чем на дорогу. Мы миновали Елисейские Поля, проехали мимо Триумфальной арки и добрались до отеля «Маджестик», где и находился офис доктора Фукса.
– Мне пойти с вами? – спросил генерал.
– Мы и сами прекрасно сумеем ответить на несколько вопросов.
– Тогда я подожду, – решил генерал, сжимая рулевое колесо.
В холле было пусто. Безвкусно одетая женщина – парижане называли таких немок серыми мышами из-за их унылой униформы – провела нас к скромному кабинету доктора Фукса. «Защитник библиотек», напряженно сидевший за своим столом, выглядел таким же встревоженным, как и мы. Когда он не встал нам навстречу, как положено, я поняла, что дело очень плохо. И он предупредил нас по-французски:
– Вы должны говорить правду!
Графиня выпрямилась:
– Нет такого вопроса о библиотеке, на который мы не ответили бы как должно.
– Мы получили анонимное письмо, в котором библиотеку обвиняют в том, что в ней продолжают выдавать антигитлеровские труды.
Нас обвиняли?
– Эти карикатуры были найдены в вашем собрании.
Он подтолкнул к графине какую-то папку.
Она перевернула несколько листов:
– На рисунках стоят довоенные даты, и периодические издания вроде этого никогда не выходят за пределы читального зала. – Графиня положила папку на стол. – Уверяю вас, я бы никогда не предала учреждение, которое обещала защищать.
– А если они оказались за стенами библиотеки, – ядовито произнесла я, – так это потому, что их вынес один из ваших соотечественников. Я видела, как один из них пытался украсть журнал.
– Тише, – шепнула графиня. – Думайте, прежде чем говорить!
– Я знаю также, что вы выдаете запрещенные книги, – продолжил доктор Фукс.
– Вы же сказали мисс Ридер, что их не обязательно уничтожать, – возразила я.
При упоминании о директрисе его лицо смягчилось.
– Да, верно. Но с этого момента вы должны держать их под замком. – Он протяжно вздохнул. – Мадам, похоже, мы пришли к решению.
Перейдя на английский – видимо, для того, чтобы серая мышь, подслушивавшая в коридоре, не смогла его понять, – он добавил:
– Я очень рад за вас. И не скрою, что также очень рад и за себя.
Он встал, и мы поняли, что разговор окончен. Отметив для себя, что даже доктор Фукс опасается серых мышей, мы с графиней помалкивали, пока не вернулись в машину.
На обратном пути к библиотеке я размышляла о странном заявлении доктора Фукса. Возможно, если бы обнаружилась какая-то наша вина или ошибка, пострадал бы и он, как управляющий библиотеками в оккупированной зоне.
Когда мы с графиней переступили порог, Борис извлек из ящика стола фляжку и налил в три чайные чашки понемножку бурбона. Графиня упала на стул и сделала глоток. А я быстро рассказала о доносе.
– А Фуксу известно о наших особых доставках? – спросил Борис.
– Не думаю, – ответила графиня. – Но после такого близкого звоночка я решила не ждать ежегодного закрытия библиотеки на каникулы, лучше будет закрыть ее для посещения прямо завтра.
День взятия Бастилии. Еще один выходной без повода праздновать.
Глава 32. Борис
Борис и Анна по вторникам вечерами всегда играли в карты у соседей. Война или не война, оккупация или не оккупация. Они ходили к Ивановым на стаканчик вина и легкий ужин, который с каждой неделей становился все легче. Елена играла в спальне с Надей. За запертыми дверями ставили на фонограф Баха, при закрытых ставнях обе пары расслаблялись над тонкими кусочками сала. За столом, чувствуя себя уверенно, как это бывает в обществе старых друзей, Владимир говорил об ученике, которого они с Мариной прятали на чердаке своей школы. Его родители пропали, а он сам скрывался дома три дня, прежде чем решился выйти. И хотя Франсису было всего тринадцать, ел он как ломовая лошадь, и было очень трудно добывать дополнительные продукты.
Разговор перешел на их детей. Борису нравилось слушать, как Анна рассказывает о Елене. Ее тон становился нежным. И глаза тоже. И хотя она измучилась в вечных очередях за хлебом, маслом и другими продуктами, Анна не позволяла войне отразиться на ее лице. Никаких тревожных морщин, никакого гнева. Время от времени у самого Бориса опускались плечи от чувства поражения и – да, из-за горечи по поводу собственной жизни. Выходит, они бежали от революции лишь для того, чтобы столкнуться с войной… Но Анна держалась прямо, как всегда, и ее сила поддерживала его.
