Уже два месяца никто не мог спать. Хуже того, младенец не желал сосать. Медсестра сказала, что чем напряженнее будет Элеонор, тем дольше Бенджи понадобится времени, чтобы взять грудь. Поскольку папа постоянно был на работе, я заботилась об Элеонор, поглаживала ее по спине, как гладила Джо, когда у него была отрыжка.
Обоим мальчикам, разница в возрасте которых была меньше года, подкладывали под эластичные штанишки матерчатые салфетки. Элеонор показала мне, как их менять, потом выбрасывать какашки в туалет, прежде чем отправлять салфетки в стирку. Не знаю, почему она настаивала на использовании тканых прокладок, когда все другие предпочитали одноразовые. Может, думала, что больше работы означает больше любви?
Я нашла Элеонор в кухне, где было девяносто градусов по Фаренгейту. Пот заливал ее лицо, на руках у нее скулил Бенджи.
– Ну почему он не умолкает? Чем я виновата? – хныкала Элеонор.
Она плакала почти столько же, сколько малыш.
– Ты ела сегодня?
Я принюхалась, выясняя, не пора ли менять прокладку. От ребенка пахло хорошо. А от Элеонор – нет.
– А душ принимала?
Элеонор вытаращила глаза, как будто я заговорила на фарси.
Одной рукой я придвинула к ней тарелку с омлетом, а другой – подхватила Бенджи. Элеонор занялась едой, а я вытерла малышу нос нагрудничком.
Когда папа вернулся домой, он сделал все, что мог. Включил вентилятор и направил его на Элеонор. Выслушав ее жалобы, позвонил бабуле Перл, и та приехала на следующий день.
– Вонь тут – до самых небес, – заявила она, водружая на кухонную стойку коробку, набитую детскими бутылочками и резиновыми сосками.
– Кормить из бутылочки? Нет! – запротестовала Элеонор. – Что люди-то скажут?
Бабуля велела Элеонор пойти отдохнуть. Я спрятала улыбку за книгой. Когда бабуля Перл велит вам отдохнуть, она желает от вас избавиться. Подвязав туже пояс грязного розового халата, Элеонор потащилась в гостиную. Бабушка Перл приготовила смесь, надела на бутылочку соску. Промаршировав в гостиную, она сунула бутылочку Элеонор:
– А теперь накорми этого ребенка!
– Но Бренда кормила грудью!
– Хватит сравнивать себя с призраками!
– Мама!
Элеонор показала на меня.
Disparaître означает «стать невидимой», «исчезнуть». Я закуталась во французский, как в шаль, и отправилась повидать Одиль, которая копалась в своем садике. Она встала и вытерла руки о рабочий халат:
– Bonjour, ma belle. Comment ça va?
[25]
Она была единственной из взрослых, кто спрашивал меня, как мои дела. Остальные спрашивали о моих братьях.
– Как сказать «призрак»?
– Le fantôme.
– А как насчет «грустный»?
Я уже заучивала это слово какое-то время назад, но теперь оно снова мне понадобилось.
– Triste. – Одиль обняла меня. – Завтра начинаются занятия в школе?
– Да. Мы с Мэри Луизой записались на одни и те же занятия.
– Это счастье – проводить время с лучшей подругой. Я даже выразить не могу, как скучаю по своей.
Она положила выкопанный из земли лук-порей в корзинку. И выражение ее лица было triste.
– Есть время для урока французского? – произнесли мы одновременно.
Аэропорт, un aéroport. Самолет, un avion. Иллюминатор, un hublot. Стюардесса, une hôtesse de l’air. Воздушная хозяйка. Сидя бок о бок за нашим «письменным столом», то есть за кухонным столом Одиль, я слушала и записывала слова. Обычно мы учили повседневные слова, вроде «тротуара», «здания», «стула»…
– Почему вы учите меня словарю путешествий?
– Потому что, ma grande, я хочу, чтобы ты летала.
Во время обеда, когда Элеонор ставила на стол мясной рулет, бабушка Перл не отставала от нее, продолжая клевать ее, как курица зерно:
– Мир не прекратит существование, если ты отдохнешь. У тебя что, всего одна блузка? Когда ты в последний раз мыла голову? Где твоя гордость?
Элеонор хлопнула на стол супницу:
– Ма-а-ма!
В такие моменты я вспоминала, что Элеонор всего на десять лет старше меня.
– И где все твои подруги? – продолжала бабушка Перл. – Почему они не помогают?
– Лили говорит, что Бренда со всем справлялась сама.
– Да как она может помнить?
Элеонор повернулась к матери:
– Лили не станет врать!
– Вообще-то… – Я почувствовала, что краснею.
– Я этого и не говорила, – быстро возразила бабушка Перл. – Но заявляю тебе, что женщина с тремя детьми нуждается в помощи.
– Я могу и сама справиться.
Элеонор надулась, как сестра Мэри Луизы, Энджел.
Папа, как обычно, вернулся с работы за две минуты до обеда. Мы ели в молчании, если не считать плача Бенджи. Элеонор даже молитву не прочитала.
Когда они с бабушкой Перл купали мальчиков, я помыла посуду, собрала игрушки и стала считать часы до начала школьных занятий.
В течение недели бабушка Перл готовила еду и объясняла Элеонор, что покупная еда для младенцев никого пока не убила. И прежде, чем сесть в «бьюик», она сказала Элеонор:
– Ты слишком многое взваливаешь на Лили. Разве никто больше не может помочь? Как насчет той милой Одиль?
Элеонор скрестила руки на груди:
– Я могу все делать сама. А кроме того, Лили – моя семья.
Она считала меня своей семьей? Помощь по дому вдруг перестала казаться чем-то вроде самопожертвования. Но все равно я буквально слышала голос Мэри Луизы, словно она стояла рядом со мной: «Элеонор превращает тебя в рабыню! Разве так обращаются с настоящей дочерью?»
На уроке географии мы узнали о Китае, где правительство заявляет семейным парам, что они могут иметь только одного ребенка. При виде того, как выматывается Элеонор, мне это не казалось плохой политикой.
– Девочки ни во что не ставятся в Китае. Родители хотят мальчиков, которые могут работать в поле, – тарахтела мисс Уайт, каким-то образом не замечая того, что в наших сельскохозяйственных общинах царят точно такие же взгляды.
– Ты замечаешь, что о коммунистических странах говорят только плохое? – шепнула Мэри Луиза.
– Ну да, как будто Фройд лучше всех.
В Китае я тоже была бы ничем. Родись я мальчиком, папа уже позволил бы мне водить машину. Я бы уже ее водила. Я бы уже могла… Когда учительница иссякла, я на минутку опустила голову на стол, он был прохладным под моей щекой. Моим домом был Китай. Я воображала, что принимаю ванну, воображала, как мой отец и Элеонор сжимают мои плечи и удерживают мое тело под водой, воображала, как жизнь покидает меня…
